Сухбат Афлатуни - Поклонение волхвов. Книга 2

Наконец, будучи спрошен, для чего собирал и держал детей в подвале, Казадупов отвечал: «Чтобы спасти». Но от кого и от чего, сказать не мог. Ел очень мало, прося передать нетронутую им пищу «ангелам», а не то они умрут от голода. Никакие возражения, что дети питаются нормально, не принимались. Он исхудал, кости торчали из него в разные стороны; жаловался, что болит у него какая-то «мадам Дюбуша». «Дети мои… Ангелы мои…» — вот весь его разговор целые дни.

— «Гамлет» — трагедия, произошедшая уже до своего начала.

Серафим делает паузу. Он любит паузы, зависающие над зарослями афоризмов и пропастями парадоксов.

Он выходит с трибуны и ходит по сцене. Лакированные штиблеты его блестят.

— Жили-были два брата, один был король, другой — нет. Один — красавец, другой — некрасив. Один — счастливо женат, другой — холост. У одного был сын, у другого — лишь племянник. Жили-были два брата, Гамлет и Клавдий, и тот, у которого не было ничего, замыслил убить того, у которого было все. По законам трагедии это ему, конечно, удается. Даже — как горбуну Ричарду Глостеру — удается соблазнить вдову убитого, желательно — прямо над гробом. Собственно, эта трагедия и будет показана, но — позже, приехавшими в Эльсинор бродячими трагиками…

Серый протирает лицо. Выступая, он сильно потеет. Потеет лоб, потеют ладони и шея. Поэтому в кармане его всегда несколько платков. После недавней дискуссии «Эрос и аэроплан» все они оказались мокрыми, хоть выжимай.

— Дальше, по тем же законам театральной трагедии, должно было прийти возмездие: Гамлет-младший, незадолго до убийства Гамлета-отца спроваженный в Виттенберг учиться, должен вернуться и покарать убийцу. Кстати… Не думали ли вы, господа, вот на какую тему… Почему Гамлет, единственный сын и наследник датского престола, до сих пор ни с кем не был помолвлен или обручен, ни с какой заморской принцессой? Почему его друзья — не придворные, а бродячие студенты и актеры? Почему он до сих пор вечный студент — ведь наследников престола учиться не отправляли; ну, путешествовать в крайнем случае. Что ж! Пусть едет в свой Виттенберг…

В ложе блестит пенсне князя. Его первый выход на люди. Вернулся из Сухума девятнадцатого августа, о чем была тут же послана телеграмма в Петербург на имя гофмейстера Минкельде. Вернувшись, затворился во дворце — откуда-то уже знал про казнь; не принимал, не подписывал, не появлялся. «Запил», — понеслось по Ташкенту. Поговаривали даже о неком касательстве князя к бунту саперов; шутили: «Князь снова вышел из воды в Сухум». Отец Кирилл ожидал, что позовет его, — не позвал; вдруг написал письмо, что познакомился в Сухуме с «очаровательным молодым профессором С. Серым» и пригласил его в Ташкент для лекции. Интересовался мнением отца Кирилла — Серый называл в разговоре с князем отца Кирилла своим «другом» и «братом духовным». Отец Кирилл пожал плечами. Пусть приезжает, духовный братец… Теперь князь — в своей ложе, выглядит уставшим, рядом в вазочке желтеют яблоки. Слушает внимательно.

— И вот этот Иванушка-дурачок, вынянченный шутом Йориком, — говорит Серый, все более разогреваясь, — этот увалень, профилонивший уроки фехтования ради книжной рухляди и дворцовые советы — ради поеденных молью кулис и наконец к всеобщему облегчению отправленный в неметчину, этот идиотик, по все тем же законам трагедии, узнав о смерти отца, должен был восстать из нетей, как принц Гарри, чтобы свергнуть узурпатора и даже, возможно, живописно погибнуть самому.

Отец Кирилл наблюдает за князем. Князь быстро поднес к лицу бокал — чтобы спрятать едко сжавшиеся губы.

— На этом должна была закончиться трагедия Клавдия — младшего и обездоленного брата и принца Гамлета — беспутного и обездоленного сына. Именно эта трагедия преуготовлялась всей логикой шекспировских «Хроник», всей логикой предшествующих ему пьес… Но «Гамлет» — это отрицание такой личной трагедии властителей и властолюбцев. «Гамлет», как уже сказано, — трагедия Театра. Когда герои гибнут не по роли, а потому, что отказываются эти роли исполнять.

«Вы прекрасно сыграли свою роль, поздравляю!» — крикнул ему в ту ночь Казадупов. Слово «роль» тогда прожгло ему слух до самого мозга. Вся жизнь его была избеганием «ролей», и не потому, что играть он не мог, а оттого, что боялся той самой «личной трагедии», о которой говорит, курсируя по сцене, Серый. Плохо, недостоверно играл роль сына. Посредственно — роль мужа, теперь, кажется, уже брошенного. Роль художника играл небесталанно: убедительно застывал перед мольбертом, бросал зажигательные монологи о судьбах живописи… Для театра средней руки совсем неплохо; можно было играть ее до старости, выходя на поклоны в заляпанном берете… Но как только запахло «личной трагедией», как только в ладонь лег, волнуя холодной тяжестью, револьвер, он бежал со сцены; в гримерной лежала ряса, рядом — потрепанный молитвослов… Эта роль, как казалось, не сулила «личной трагедии», здесь было лишь памятование о той, что уже случилась, и не с ним, и давно, почти две тысячи лет назад. Требовалось лишь участвовать в воспоминаниях об этой трагедии, сострадать, сопереживать, но где-то на втором плане, даже не на вторых и не третьих, а на сотых, тысячных ролях. Но и с этой ролью он, кажется, не справлялся. Остаток лета, после казни, он прожил, как обожженная смоковница. Как-то служил, как-то исповедовал, как-то наблюдал за ремонтными работами в алтаре. После отбытия владыки Димитрия почувствовал охлаждение к себе: раньше звали на разные собрания и комитеты (он, правда, редко ходил), а теперь — тишина. Только сад доставлял еще радость: глядел на карпов, ухаживал за виноградом — «изобилие плодов земных…»