Сухбат Афлатуни - Поклонение волхвов. Книга 2

— Хорошо поют, — одобрил Аристарх Борисович. — Ну-с, приступим. Фотограф прибыл?

— Так точно. Устанавливает аппарат.

— А вы, батюшка, свободны, свободны, — поглядел Аристарх Борисович на отца Кирилла. — Ступайте домой, отдохните. Сожалеем, что вас обеспокоили, могли бы и своими силами обойтись. Но это была идея господина Казадупова, который, как видите, сошел с ума-с… Доброй ночи! Честь имею!

Рябой солдатик подхватил отца Кирилла и потащил его к крепостным воротам.

«Господи, воззвах к Тебе, услышим мя…»

…Осужденных выводили по одному. За две недели саперы обросли бородами и отвыкли от воздуха. Один с выражением читал одну и ту же молитву, в перерывах чихал и тер нос. Последним вывели Кондратьича, который оглядел двор, словно собирался что-то сказать, может, даже пошутить.

Виселицы были приготовлены, подведен добавочный свет, его вырабатывали немецким движком. Свет был пожеланием фотографа, который был приглашен запечатлеть всю сцену для истории. Шедшие запели «Интернационал».

— Господин Ватутин. — Комендант крепости стоял возле фотографа и поправлял погоны, словно снимать должны были его. — Благодарю вас, что вы согласились. Нам нужна очень профессиональная работа. Фотографии будут отосланы в Петербург.

— Боже, что же, их не могли причесать? — Ватутин оглядел приговоренных. — И скажите им, чтобы не пели. А то у них на фотографии получатся открытые рты.

— Устроим. — Комендант отошел от Ватутина.

Отец Кирилл вышел, ворота с железным шумом затворились. Неподалеку стояла пролетка, которую все это время не отпускали.

— Куда прикажете? — Кучер раскрыл глаз и наблюдал, как отец Кирилл, подобрав рясу, залезает на сиденье.

— На Черняевскую, быстрее…

Ватутин нажал на спуск. В объективе возник человек в модном сером пиджаке и тут же исчез.

Серафим Серый отпил из стеклянной чашки и оправил пиджак.

— «Гамлет», — начал он, стараясь экономить голос, — есть трагедия Театра. — Выделил последнее словосочетание интонацией.

Так назывался его доклад.

— Именно Театра — и уже во вторую очередь Гамлета и всех остальных. Собственно, это трагедия Гамлета и остальных именно потому, что это есть трагедия самого Театра.

Публика, сидевшая под желтыми лампионами «Зимней Хивы», почтительно слушала. Мадам Левергер сложила губы бантиком, что эмблематизировало высшую степень интереса. На руках сидела собачка Мими, которая тоже слушала с вниманием и лишь изредка попискивала.

— Что значит трагедия Театра? — Серый выплеснул руку с породистой ладонью к публике. — Театр как ньютоновское пространство есть некое вместилище… Мир — театр, люди — актеры; люди уходят, театр остается. Вместилище может вмещать трагедии, может — комедии. Может — гардеробщиц или осветителей… И вдруг трагедия вмещаемого становится трагедией всего театра, от жан-премьеров до рабочих сцены. До зрителей. Трагедией мира, который театр. Это и есть «Гамлет».

Ладонь, повисев над публикой, вернулась в исходную позицию.

Отец Кирилл, третий ряд, место десятое, хочет видеть Серого лучше и достает очки. Он уже месяц как пользуется очками.

Казадупова признали невменяемым. Было следствие, отца Кирилла вызывали. Детей в подвале собирал Казадупов; дети показали на него, нашлись и другие улики. Кондратьич не обманул, он действительно устроил следователю киндер-штрейх. В потайной комнате, его санктум санкторум, куда Кондратьич привел тогда отца Кирилла и куда не смогли проникнуть погромщики, истекло время алхимической варки. Подвал с детьми был рядом, от взрыва он вскрылся, двоих засыпало кирпичом, еще один отравился дымом. Кондратьич прошептал тогда отцу Кириллу, как проникнуть во второй подвал и остановить «кокцию», но все случилось раньше. О второй просьбе Кондратьича отец Кирилл сообщать следствию не стал, ибо к делу она не относилась.

Казадупов на время следствия содержался в лечебнице. Вел он себя смирно, только часто и без поводов плакал. Детей — четырех девочек и троих мальчиков — подвергли медицинскому обследованию, явных следов растления не обнаружили. Хотя, конечно, благодаря жизни вдали от солнечного света и свежего воздуха они были бледны и слабы; у двоих были установлены болезни сердца. Откуда были взяты эти дети, выяснить не удалось. Казадупов на вопрос, чьи это дети, отвечал, что его, а на более строгий вопрос, кто их родил, отвечал: «Я и родил». Немного света пролил «детишник» Берг по кличке Снегурка, сидевший в ташкентском тюремном замке. Он сообщил, что год назад Казадупов вынудил его, Снегурку, продать ему за бесценок мальчика Федю, грека, которого ему продали родители (многие «детишники» не только похищали детей, но иногда и вполне «законно» их покупали). Однако грека Феди среди детей казадуповского подвала не обнаружилось; возможно, он был одним из погибших.