Катрин Пулэн: Лили и море

Джон вопит от радости:

— Уверен, ты заработала с лихвой на билет на самолет и даже на начало отпуска на Гавайах!

Он исчезает в кабине и появляется с бутылкой пива в руках. У него блуждающий взгляд. Спустилась ночь. Ветер не ослабел, а наоборот — усилился. Какое-то мгновение я думаю, что мы достаточно порыбачили, что море сердится и что нам нужно было бы остановиться. Не убивать больше.

Вдруг мне становится страшно. Джон быстро пьянеет, а море этого не любит. Я хватаю палтуса. Я сжимаю зубы, по волосам стекает вода моря и дождя. Я хватаю рыбину в охапку и пытаюсь донести до разделочного стола — сходней, прибитых поперек борта. Он слишком большой, он выскальзывает из моих рук, а налетевшая волна заставляет меня потерять равновесие. Неустойчивая масса тел перекатывается по палубе, на которой я спотыкаюсь, мы падаем вместе с палтусом, но я не бросила его. Эти странные объятия на ветру и в массе воды, которая шквалом обрушивается на нас.

«Морган» отклоняется от курса. Джон выходит из рулевой рубки. Я уже убрала трех рыбин, стоя на коленях на палубе. Он бросает пустую бутылку за борт, и поворачиваясь ко мне, изрыгает:

— Не так надо… Надо их поднимать на сходни для разделки.

— Порой они бывают очень тяжелые, Джон.

— Ты их укладываешь на стол, затем берешь нож. Втыкаешь его в живот, разрезаешь до жабр, отрезаешь жабры, поднимаешь плеву, там, от одного бока до второго. Потом тянешь и вырываешь всё: желудок, внутренности, всё нужно вытянуть одним рывком. Затем яйца, в глубине. Это иногда самое тяжелое. Тебе остается только поскрести ложкой. Это должно занять у тебя по крайней мере пять секунд.

— Я знаю, Джон, — шепчу я, — я уже видела, как это делается. Но за пять секунд я не успею.

Он давно уже не слышит меня, этот Джон, он опрокидывается на палубу вместе с палтусом. Он ругается и вопит, стоя на четвереньках.

— Ты пьян, Джон, — кричу я в грохоте волн.

— Я пьян?

Он встает.

— Я сейчас тебе покажу…

Вот он поднимается на поручень, пытается идти по нему расставив руки как канатоходец, между черной, взъерошенной пеной впадиной и палубой. Корабль тяжело движется.

— Джон! Спускайся, пожалуйста, Джон!

Джон балансирует, клонясь то вправо, то влево, теряет равновесие, его руки бьют воздух, он падает… на палубу. Я перевожу дух.

— Не надо пить, Джон, не надо пить в море, — говорю я прерывистым голосом, пойди отдохни немного, Джон. Я займусь рыбой, а потом сделаю кофе. Попьем кофе, Джон, и вытащим другие крючковые снасти.

Джон встает, он взрывается:

— Всю свою жизнь я ловил рыбу, я ловил рыбу всю свою жизнь, а ты, маленькая иностранка, прибывшая из глухой деревни, хочешь меня научить моей профессии?

— Да нет же, Джон, иди ложись, пожалуйста.

Джон вернулся. Мы дрейфуем.

Поднялась луна. Она освещает нас. Палубу устилают бледные туши, пронизываемые судорогами. Ослепленные, они повернуты клуне белым, переливающимся брюхом. Кажется, что они колышутся при каждом крене. Они движутся по палубе, почти уже трупы, перекатываясь с боку на бок возле бортов «Моргана». Слишком низкий фальшборт иногда позволяет им перевалиться через край. И если это еще живой палтус, он делает отчаянный прыжок, пытаясь вернуться в глубины, из которых его вырвали.

Мертвую выпотрошенную рыбу уносят волны, которые в настоящий момент были очень сильные и высокие. Она медленно погружается, ее белые очертания постепенно исчезают в темноте волн. Я потрошу рыбин, которых мне удалось уложить на деревянные сходни. Даже со вспоротым брюхом они продолжают содрогаться. Нужно было, чтобы они быстрее умирали, умирали до того, как я воспользуюсь ножом. Джон отсыпается на своей кровати. Как его угораздило напиться? Я бултыхаюсь на палубе. Слизь рыб и их внутренности собираются в сгустки, которые стекают с моего непромокаемого плаща.

Я пытаюсь схватить обеими руками палтуса, такого же большого, как и я, схватив одной рукой за жабры, а другой обхватив гладкую тушу, пытаюсь затащить тушу на разделочный стол. Он ускользает от меня конвульсивным резким движением. Я падаю вместе с ним, рыдая. То была изнуряющая борьба с рыбой, которую я крепко сжимаю в объятиях и качаюсь в едком запахе соли и крови. Когда мне наконец удается победить в этой борьбе, я убиваю палтуса ударом ножа глубоко в горло, делаю надрез, начиная с этой дыхательной щели, жабры смыкаются на моей руке, царапая ее через перчатку. Я вспарываю брюхо огромной рыбине, которая еще сопротивляется, и это производит странный звук, похожий на поскрипывание шелка, когда его разрывают. Рыбина отбивается резкими, яростными толчками, отчаянными ударами хвоста, забрызгивая меня кровью. Я провожу языком по губам, мне хочется пить, я ощущаю вкус соли… Нож продолжает свое яростное движение вперед, поворачивается в максимальной глубине живота, поднимается вдоль позвонков и снова возвращается к дыхательной щели. Затем одним движением я вырываю огромный комок внутренностей и швыряю в море. Чайки кричат, крутятся, пытаясь схватить внутренности на лету, ныряют в волны. Еще нужно найти два семенника, которые представляют собой два мешочка, скрытые в самой глубине живота, заключенные в оболочку внутренних связок и мышечной ткани. Соскоблить черную кровь и скопившиеся сгустки вдоль позвонков. Палтус извивается при каждом движении скребка.