Хулио Кортасар: Слюни дьявола

Удивительно, что эта сцена (ничего ведь особенного: оба персонажа не по возрасту молоды) обладала какой-то тревожащей аурой. Мне подумалось, что это сугубо мое ощущение и что если удастся сделать снимок, он все вернет к незамысловатой первозданности. Потом мне захотелось узнать, о чем размышляет человек в серой шляпе, сидящий за рулем машины, которая стояла на набережной у моста в скверике, и читающий газету. Я только что его обнаружил, ибо люди, сидящие в автомашинах, почти исчезают, растворяются в этой личной каморке, обретающей великолепие лишь в движении, перед лицом опасности. И тем не менее машина была здесь все это время, формируя (или деформируя) островной пейзаж. Ведь сказать Машина все равно что сказать фонарный столб или садовая скамейка. Совсем не то, что ветер и солнечный свет, всегда новые в наших глазах и ощущениях, как и этот мальчик с женщиной, возникшие здесь для того, чтобы изменить здешний вид, представить мне остров по-новому. Впрочем, вполне допустимо, что мужчина с газетой тоже следит за происходящим, и, как и я, улавливает нечто злонамеренное в этом затянувшемся действе. Вот женщина мягко повернулась, и мальчик оказался между ней и парапетом, и я увидел их в профиль. Он стал выше ростом, но не намного, она все равно была больше и словно птица парила над ним (ее внезапные смешки были как встрепеты крыльев), усмиряя его своим присутствием, смехом, взмахами рук. Чего еще ждать? Диафрагма шестнадцать, в кадр не попадала та страшная черная машина, но непременно должно было остаться дерево, оживлявшее слишком серый фон…

Я приставил фотоаппарат к глазам, будто нацеливаясь на что-то, но так, чтобы и они оба попали в объектив, и замер в уверенности, что наконец-то схвачу какой-нибудь ключевой жест, предательскую гримасу, одно из тех движений, которые жизнь сливает воедино, а статичные образы, дробящие время на куски, напротив, лишают жизни, если не поймать самый главный, почти неуловимый кусочек в этом ряду. Ждать долго не пришлось. Женщина явно преуспевала в своем стремлении без нажима подавить волю мальчика, шаг за шагом лишить его всякой свободы действий, подвергая неспешной сладостной пытке. Я уже представлял себе финал (теперь появилось маленькое пенистое облачко, почти единственное на небе), предвидел их появление у нее дома (где-нибудь на первом этаже с массой разных подушек и кошек) и ждал, когда смущение вконец одолеет юнца, который отчаянно захочет его скрыть и даст себя увести, делая вид, что ему такое не впервой. Прикрыв глаза, если я действительно их тогда прикрыл, я мысленно видел, что будет дальше: игривые поцелуи, кокетливая женщина, ускользающая от рук, жаждущих, как в романах, сорвать с нее одежды, и в свою очередь заставляющая его раздеваться в кровати на лиловой перине. Ни дать, ни взять — мать и сын в желтоватом отсвете абажура. И все кончится, как всегда, а, может, и совсем иначе, и посвящение подростка в мужчины не состоится, не сможет состояться, — будет долгий пролог, когда копошение рук, грубые ожесточенные ласки завершатся кто знает чем, — либо взрывами одинокого наслаждения порознь, либо досадной неудачей, виной чему может послужить усталость и стесненность невинного младенца. Да, скорее всего будет так, это вполне вероятный исход. Подобная женщина не могла искать в мальчишке любовника, она завладевала им в других, совершенно непонятных целях, разве что затевала какую-то жестокую игру, желала взять его просто для забавы, возбуждала себя для кого-то другого, для кого-то, кто никак не мог быть этим мальчишкой.

Мишель любит покуражиться в литературе, пофантазировать. Ничто его так не забавляет, как придумывать что-то из ряда вон выходящее, необычных персонажей, всяких монстров, правда, не всегда отвратных. Но эта женщина распаляла фантазию, словно обещая ключи к постижению единственной истины. Я и теперь постоянно возвращаюсь к ней в мыслях, ибо склонен долго пережевывать одно и то же, а в ту пору решил не ждать, когда она уйдет, и не терять больше ни секунды. Проверил, чтобы в видоискатель попало все, что надо (дерево, парапет, одиннадцатичасовое солнце), и щелкнул. Снимок был сделан. Через какую-то минуту они оба словно очнулись и взглянули на меня: мальчик непонимающе и вопросительно, а она сразу вспыхнула гневом, ее лицо и фигура выражали бурный протест против того, что оказались в постыдном плену у крохотного клочка фотопленки.

Я мог бы передать эту сцену подробнее, но не стоит труда. Женщина сказала, что никому не дано право фотографировать без разрешения, и потребовала отдать пленку. Она произносила слова твердо и четко, с явно парижским акцентом, быстро повышая голос и не стесняясь в выражениях. Собственно говоря, меня не слишком заботила судьба фотопленки, но каждый, кто меня знает, давно убедился, что со мной лучше говорить по-хорошему. А потому я ограничился тем, что сообщил ей, мол, фотографирование в общественных местах не только разрешено, но весьма поощряется властями и частными лицами. Во время своей краткой назидательной речи я успел злорадно насладиться зрелищем того, как мальчуган съежился, напружинился, не сходя с места, а потом вдруг (это показалось мне совсем невероятным) повернулся и бросился бежать. Бедняге, небось, казалось, что он отступает вполне достойно, хотя на самом деле он несся, как угорелый, миновал в три прыжка автомашину и растворился в утреннем воздухе, как те легкие паутинки, что зовут «нитями святой Девы».