Элис Хоффман - Карибский брак

– Она очень любила ваши торты.

Миссис Джеймс кивнула, как будто это разумелось само собой, и продолжила:

– Я думаю, она рассказала тебе историю Жестины потому, что и сама потеряла дочь.

– Ту, что уехала в Чарльстон? – Камиль избавился от остатков крема, поблагодарил хозяйку и вернул ей фарфоровую чашку. Раньше она принадлежала мадам Галеви, которая завещала Хелене всю кухонную утварь.

– Когда служишь у кого-нибудь в доме, знаешь о хозяевах больше, чем они сами знают о себе. Ты видишь все, что они пытаются скрыть, даже если не хочешь это видеть. Открываешь ящик комода – и нате вам. Остается только пожалеть их. А правда о мадам заключается в следующем… – Миссис Джеймс оглянулась, чтобы убедиться, что поблизости никого нет. – Беда была не в том, что ее дочь уехала в Чарльстон, а в том, что ей пришлось уехать.

– Почему? – спросил Камиль рассеянно. Он взял с собой альбом для зарисовок и старательно выписывал руки миссис Джеймс, ее красивые длинные пальцы с двумя золотыми кольцами, которые раньше носила мадам Галеви. Она предпочла оставить кольца служанке, а не своей дочери.

– Это было давно и быльем поросло, – ответила Хелена Джеймс. – Лучше всего будет, если я унесу это с собой в могилу.

Камиль понимал, что люди, желая избавиться от неприятных воспоминаний, часто переиначивают для себя события прошлого и свою роль в них. Он убедился в этом лишний раз на Рыночной площади третьего июля, когда под радостные крики толпы было провозглашено освобождение всех рабов Датской Вест-Индии. Этого королевского указа, который уже давно надо было издать, добился губернатор Петер фон Шольтен, который находился в гражданском браке со свободной женщиной-мулаткой. Началось с того, что восемь тысяч рабов, живущих на острове Санта-Крус в нечеловеческих условиях, потребовали у датского правительства освобождения и получили его. Фон Шольтен был послан на Санта-Крус проследить, чтобы освобождение произошло без кровопролития. Затем он инициировал такой же процесс на Сент-Томасе, и наконец его петиция была удовлетворена.

Камиль с радостью наблюдал за этими переменами. Он заметил, что люди, выступавшие против отмены рабства, но вынужденные освободить своих рабочих, теперь делали вид, что никогда и не пользовались трудом рабов. Большинство рабов-африканцев были из Ганы, где датчане построили форт наподобие тех, что имелись у них на родине. Форт был поистине вратами ада, но теперь он перестал функционировать. Местные жители бросали горящую кору и бумагу в открытые двери форта и смотрели, как внутри разгорается трепещущее оранжевое пламя, делая форт похожим на фонарь, посылающий сигнал через океан. «Больше это не повторится, – означал сигнал. – Мы не допустим этого».

На городской площади состоялось народное гулянье, длившееся почти целую неделю. Поскольку указ был издан третьего числа, решили, что это число приносит удачу, и всем детям, родившимся в этот год, давали имена, состоящие из трех букв. Но многие, особенно люди преклонного возраста, испытывали в этот день также и горечь, сознавая, сколько лет жизни у них украли.

Розалия пошла на могилу своего сынишки. Она жалела, что он не дожил до этого дня и не может вместе со всеми праздновать освобождение. Листья, упавшие на кладбище ей на голову, она взяла с собой и положила под подушку, чтобы ей приснился ее сын. Она больше не считала, что Бог отнял его у нее потому, что она любила его слишком сильно. Кто-то внушил ей тогда дурацкую мысль, что она отравила его своим молоком. Но она так же сильно любила Энрике, и ее любовь не причинила ему никакого вреда. Он по-прежнему был жив, здоров и красив, как и тогда, когда она впервые увидела его в саду старого дома Помье, где теперь жили приезжие из Амстердама. Розалия, сидя возле их с Энрике дома, слышала, как они разговаривают, но не понимала их голландского языка. Она поверила, что любовь не проклята, но мысль о злой судьбе все же не давала ей покоя, и она боялась, что Энрике отнимут у нее. Однако судьба оказалась на удивление милостивой, и в связи с указом об освобождении она почувствовала то, что чувствовала до сих пор всего один раз, – радость жизни.

Этой ночью она призналась Энрике, что беременна. Она знала, что он всегда хотел сына. Энрике предложил ей назвать его так же, как звали ребенка, которого она потеряла. Она держала в тайне его имя, Леланд Фрост; отцом его был моряк с Санта-Круса, впоследствии утонувший.

– Нет, – сказала Розалия, обдумав это предложение. – Это другой человек, пусть у него будет свое имя.