Винфрид Зебальд - Аустерлиц

с открытыми, доходившими до самого потолка стеллажами, в ячейках которых хранились ныне личные дела пленных, содержавшихся в так называемой небольшой крепости Тережин. Я помнил, сказал Аустерлиц, что в свое время, когда я в первый раз побывал в богемском гетто, у меня не хватило сил выйти за стены звездообразной крепости и посмотреть, что там находится в привратном строении, и, может быть, именно поэтому у меня теперь, при виде этой регистратуры, возникла навязчивая идея, что в действительности мое настоящее рабочее место — там, в небольшой крепости Тережин, и что я сам, по собственной вине, от этого места отказался. И вот когда я так сидел, терзаясь подобного рода мыслями и явственно ощущая, продолжал Аустерлиц, как на моем лице отображаются тени надвигающегося помрачения, время от времени настигавшего меня, к моему столу подошел Анри Лемуан, служитель библиотеки, который знал меня еще с тех первых парижских времен, когда я ежедневно бывал на улице Ришелье. «Жак Аустерлиц?» — спросил он, слегка склоняясь ко мне, и скоро уже между нами, сказал Аустерлиц, завязался долгий тихий разговор. Читальный зал постепенно пустел, а мы все шептали, шептали, говорили о патологическом разрастании информационных систем и обратно пропорциональной этому прогрессирующей деградации памяти, которая скоро приведет к полной утрате способности вспоминать, о тех необратимых, катастрофических изменениях, которые уже сейчас происходят в Национальной библиотеке, стоящей на пороге краха, «l’effondrement» [52] «Крушение, крах» ( фр .). как сказал Лемуан. Новое здание библиотеки, которое и по своему устройству, и по действующим в нем правилам и предписаниям, доведенным буквально до абсурда, направлено на то, чтобы вытеснить читателя как потенциального врага, — оно, это здание, так сказал Лемуан, сказал Аустерлиц, являет собой официально санкционированную демонстрацию все более настойчиво заявляющей о себе потребности положить конец всему, что так или иначе питается жизненными соками прошлого. В какой-то момент нашего разговора, сказал Аустерлиц, в ответ на мою как бы между прочим высказанную просьбу Лемуан отвел меня на восемнадцатый этаж юго-восточной башни, откуда, с так называемого бельведера, открывался вид на каменные груды сросшегося городского агломерата, закрывшего собою некогда богатое, а нынче полностью выработанное месторождение, — блеклое известняковое новообразование, похожее на миому, которая кругами расползается по мышечной ткани, захватывая бульвары Даву, Сульт, Понятовский, Массена, Келлерман и растворяясь где-то там, на периферии, уже за пригородами, в туманной дымке. Чуть дальше на юго-восток, на фоне ровной серой массы, виднелось бледно-зеленое пятно, в середине которого высилось некое подобие усеченного конуса — Обезьянья гора в Венсенском лесу, предположил Лемуан. А ближе к нам тянулись, переплетались дороги, по которым ползали туда-сюда поезда и машины, напоминая жуков и гусениц. Странно, сказал Лемуан, когда он стоит тут, наверху, у него всегда ощущение, будто жизнь там, внизу, беззвучно и медленно сама себя перемалывает, будто тело города поражено неведомой болезнью, подспудно разъедающей его изнутри, и я вспомнил, сказал Аустерлиц, услышав это замечание Лемуана, зиму 1959 года, когда я изучал на улице Ришелье важный для моей исследовательской работы фундаментальный шеститомный труд «Paris, ses organes, ses fonctions et sa vie dans la seconde moitié du XIX siècle» [53] «Париж, его органы, его функции и его жизнь во второй половине XIX века» ( фр .). Максима дю Кампа, который, пропутешествовав по пустыням Востока, возникшим, как он писал, из праха мертвых, вернулся в Париж, где его однажды, — это было приблизительно в 1890 году, — когда он стоял на Новом мосту, посетило озарение, под действием которого он взялся за написание этой работы, каковую завершил лишь семь лет спустя. С другой стороны бельведера были видны диагональная полоска Сены, квартал Марэ и дальше, к северу, Бастилия. Чернильная стена сгустившихся туч надвинулась на город, который постепенно начал погружаться в тень, так что скоро невозможно было уже различить ни башен, ни дворцов, ни монументов — лишь только купол Сакре-Кёр еще белел во тьме. Мы стояли почти у самой стеклянной стены, доходившей до земли. Стоило опустить взгляд вниз и посмотреть на белое пятно променада с выглядывающими из него верхушками деревьев, начинало казаться, будто жуткая бездна сейчас затянет тебя, и невольно приходилось отступать на шаг назад. Иногда, сказал Лемуан, сказал Аустерлиц, ему чудится, будто он чувствует течение времени, почти физически ощущает, как оно касается висков и лба, хотя, наверное, добавил он, это всего-навсего рефлекс моего сознания, вобравшего в себя с течением времени разные слои, из которых складывался постепенно этот город внизу. Так, например, на пустыре между депо Аустерлицкого вокзала и мостом Толбиак, где сейчас возвышается новое здание библиотеки, до самого конца войны размещался большой склад, куда немцы свозили конфискованное ими имущество из квартир парижских евреев. Около сорока тысяч квартир, или что-то около того, сказал Лемуан, было вычищено тогда в ходе многомесячной операции, для проведения которой пришлось реквизировать весь автопарк союза парижских мебельных экспедиторов, а также мобилизовать целую армию упаковщиков численностью не меньше чем в полторы тысячи. Все, кто в той или иной форме участвовал в этой широкомасштабной программе экспроприации и перераспределения собственности, сказал Лемуан, — ответственные за ее исполнение и отчасти соперничающие между собой штабы оккупационной власти, финансовые и налоговые органы, отделы по учету и регистрации населения, кадастровые службы, банки и страховые агентства, полиция, транспортные фирмы, домовладельцы и управдомы, — все они вне всякого сомнения знали, что едва ли кто-нибудь из интернированных в Дранси вернется назад. Большая часть изъятых тогда без всяких церемоний ценностей, денежных средств, акций, объектов недвижимости и по сей день, между прочим, сказал Лемуан, находится в руках города и государства. А тогда, на пустыре между Аустерлицким вокзалом и мостом Толбиак, начиная с 1942 года можно было обнаружить все, что человечество придумало для украшения жизни и просто для повседневного обихода: комоды времен Людовика XVI, мейсенский фарфор, персидские ковры, целые библиотеки и прочие предметы, вплоть до солонок и перечниц. Там были даже заведены, как сказал мне недавно один из тех, кто работал на складе, сказал Лемуан, специальные картонные коробки, куда ссыпали канифоль из футляров конфискованных скрипок, чтобы она не разносилась и не пачкала помещения. Более пятисот искусствоведов, торговцев антиквариатом, реставраторов, столяров, часовщиков, скорняков и портных, которых доставили сюда из Дранси и которые охранялись контингентом солдат из Индокитая, изо дня в день, по четырнадцать часов в сутки, занимались тем, что принимали на хранение поступающие объекты и сортировали их по ценности и назначению: столовое серебро к столовому серебру, кастрюли к кастрюлям, игрушки к игрушкам. Около семисот железнодорожных составов было отправлено в разрушенные города рейха. Нередко в эти ангары, которые заключенные называли «Аустерлицкой галереей», сказал Лемуан, заглядывали прибывшие из Германии партийные бонзы, а также высокие чины СС и вермахта, приписанные к парижскому гарнизону: они прогуливались тут со своими супругами или другими дамами, подыскивая что-нибудь подходящее — кому нужен был мебельный гарнитур для виллы в Грюневальде, кому севрский сервиз, кому меха, кому рояль. Самые ценные вещи, естественно, не попали в те партии, что были отправлены оптом в разбомбленную Германию; где они осели, никого сегодня уже не интересует, как никого не интересует вся эта история, в прямом смысле похороненная под зданием Великой библиотеки нашего фараона-президента, сказал Лемуан. Внизу, на променаде, померкли последние проблески света. Там, где еще недавно виднелись верхушки пиний, напоминавшие сверху зеленую мшистую пустошь, теперь был только один сплошной ровный черный четырехугольник. Какое-то время, сказал Аустерлиц, мы еще молча стояли на бельведере, плечом к плечу, и смотрели на переливавшийся теперь огнями город вдали.