Винфрид Зебальд - Аустерлиц

до которой было ходу не больше чем полтора часа. В моем представлении, которое почему-то сложилось у меня в голове, это должно было быть мощное сооружение, подавляющее своей тяжелой массой всю окрестность, но Тережин, против всех ожиданий, оказался иным: он залег в сырой ложбине при слиянии Эгера и Эльбы и укрылся так хорошо, что его, как я прочитал впоследствии, не видно было ни с лейтмиритцких холмов, ни даже если подойти совсем близко к городу, — лишь колокольня да трубы пивоварни, вот и все, что можно было еще хоть как-то различить. Возведенные в восемнадцатом веке непосильным и наверняка подневольным трудом, кирпичные стены, имеющие в плане звездообразную форму, поднимаются из глубины широкого рва, лишь ненамного превышая уровень прилегающей территории. К тому же все бастионы и насыпные валы заросли с течением времени всякой травой и кустарником, так что в результате Тережин производит впечатление не столько укрепленного, сколько замаскированного города, большая

часть которого ушла в болотистую почву подвергшейся затоплению земли. Как бы то ни было, но в то промозглое сырое утро, когда я шагал по

главной улице Ловосице в направлении Тережина, я до последнего не подозревал, как близко я от цели. Несколько кленов и каштанов, почерненных дождем, еще скрывали ее от меня, и вот уже перед мною фасады бывших гарнизонных построек, а дальше, в нескольких шагах — открытый плац, окаймленный посаженными в два ряда деревьями. Самым удивительным и по сей день для меня непостижимым в этом месте, сказал Аустерлиц, была его абсолютная пустота. От Веры я знал, что в Тережине уже давно возобновилась обычная, нормальная жизнь, но прошло не менее четверти часа, прежде чем я заметил на другом конце площади первого человека — согнувшись в три погибели, он бесконечно медленно продвигался вперед, опираясь на палку, но стоило мне на секунду оторвать от него взгляд, он тут же куда-то исчез. Больше я никого не встретил за все утро, пока бродил по прямым, словно прочерченным по линейке, безлюдным улицам Тережина, кроме какого-то сумасшедшего в потрепанном костюме, который попался мне на липовой аллее парка и тут же принялся, размахивая руками, рассказывать на искореженном немецком языке какую-то историю, так и оставшуюся мне неведомой, а после этого, на полуслове, зажав в руке полученную от меня стокроновую бумажку, стремительно исчез — будто сквозь землю провалился. Заброшенность этого крепостного города, напоминавшего в своей строгой геометричности идеальный город солнца Кампанеллы, действовала удручающе, но еще более удручала отталкивающая угрюмость глухих фасадов с померкнувшими окнами, за которыми, сколько я ни заглядывал, не было никакого движения и за все время

не шевельнулось ни одной занавески. Я не мог себе представить, сказал Аустерлиц, кто живет в этих унылых домах и живет ли в них кто-нибудь вообще, хотя, с другой стороны, я удивился, как много во дворах стоит пронумерованных красной

краской мусорных бачков, вытянувшихся вдоль стен. Но самое тяжелое впечатление на меня произвели двери и ворота в Тережине, которые, все до единой, казались наглухо запертыми, словно они скрывали за собою непроглядную, не знавшую света тьму, где — так мне представилось,

сказал Аустерлиц, — ничто не шевелится, кроме осыпающейся со стен штукатурки и пауков, которые тянут свои нити, или суетливо бегают на семенящих лапках по дощатому полу, или сидят в углу в ожидании жертвы. Только совсем недавно, как-то под утро, когда я уже почти проснулся, мне удалось проникнуть внутрь одной из таких казарменных построек. Там все было оплетено густою сетью, созданной усилиями этих искусных ткачей, от пола до потолка. Помню, что я пытался в полусне удержать это пыльно-серое видение,