Леонид Гиршович - Суббота навсегда

Видриера же с не меньшим успехом, чем его предшественник, прибегнул к маскараду и, никем не опознанный, твердою походкой миновал в утренней дымке один за другим все посты. И много еще времени прошло, покуда грянул выстрел, возвестивший его побег.

В своих скитаниях он сходится с теми, с кем уже раз свел знакомство, плавая под черным флагом. Но теперь это не разбойники, разбойничающие разве что под прикрытием манихейской фразы; отныне это мистики чистой воды, те, кто, вопреки своим еретическим взглядам, пользовался негласным покровительством Его Католического Величества — в пику Святому Престолу.

В учении альбигойцев (богомилов, манихейцев, тамплиеров, катаров, большевиков, масонов, неоплатоников, Платонова, Борхеса) Видриеру завораживала мысль о создании человека искусственным путем — посредством гнозиса, а не сатанинского блуда. Это будет человек из хрусталя, из стекла, который придет на смену смрадному чудовищу, складывающемуся зверем о двух спинах, дабы зачинать себе подобных. Мечта стать им овладела Видриерой столь сильно, что однажды он стал им, не считаясь с тем, что французы называют bon sens и чем еще вечно руководствуются немцы для осуществления своих несбыточных проектов. «Ибо, — пояснял Видриера, — „здравый смысл“ бывает не иначе как в кавычках», — ссылаясь при этом на пример тех же немцев.

Однако как ни возражал Видриера своим критикам из числа былых единомышленников, усмотревших лишь гордыню и профанацию проблемы в попытке столь простого ее решения (по принципу: хочешь быть стеклянным — будь им), он все же был подвергнут отлучению с ярлыком «вульгарный альбигоец». Но поскольку вульгарных альбигойцев папа вроде бы тоже не жаловал, ничто не препятствовало Видриере обосноваться на Сокодовере и вещать оттуда urbi et orbi, что он — стеклянный.

Свое жизнеописание Видриеры коррехидор Толедо и великий толедан завершил в рифму:

— Н-да-с… — отозвался альгуасил на эту эпитафию. Уж он ерзал на своем ажурном сиденье, воспроизводившем восьмиконечную звезду; клял стиль альказар, да и себя — за показное смирение. — И все же я думаю, политическое убийство здесь исключается.

Какой-нибудь из восьми острых концов постоянно врезался в мясистые части тела, тяжесть его приходилось переносить то с левой ягодицы на правую, то с одной ляжки на другую.

— Хустисии неловко сидеть? — участливо спросил коррехидор (а про себя напевал — привязавшееся:

— Сподручно, сподручно, — мол, не извольте беспокоиться, мы и постоим-с. (О! сколько бы он дал сейчас, чтобы постоять!)

— Значит, исключается… — протянул коррехидор.

— Исключается, — решительно проговорил тот. — Если мы упустили Мониподьо, то не по неумению своему ловить мышей, а в полной уверенности, что этой чуме придется гораздо хуже там, куда его несло, чем там, куда мы его приглашали, а он не захотел — в «Королевской Скамье». Альпинизм на пустой желудок, но с полными руками? Ешь не хочу. А в горах по ночам зусман… С убийцей Видриеры дело обстоит иначе, и я полагаю, что ему сейчас тепленько. (Великий толедан зябко поежился.) А должно стать жарко. Но ничего, попустит Бог, сподоблюсь. Итак, ваша светлость, со всей обстоятельностью позволю себе… да что это со мной! — С притворным удивлением альгуасил приподнялся, обзирая то, на чем сидят, то, чем сидят…

Как уже известно вашей светлости, двенадцать полицейских возвращались после многочасовой рации по захвату Мониподьо. Не захватили. Да и не больно-то хотелось: хуже, чем сейчас, ему только на том свете будет. И то не факт. Притомились, правда, мои молодцы, но это уж их дело. Вдруг Эстебанико говорит: «Удавленник, веревка на шее». Кинулись! Но едва успели установить личность потерпевшего, как из ближней венты раздался крик, леденящий в жилах кровь — а происходило это на Яковлевой Ноге. Знаете — Кривоколенный, вента «У Севильянца». Кинулись, понимаешь, туда. Мои кавалеры имеют обыкновение, позабыв обо всем на свете, кидаться навстречу опасности. Но было поздно. В смысле, что и без их помощи трактирщик не подпустил злодея к сокровищу, коего тот вожделел — к своей дочке. Про убийство же вентарь ничего не слыхал. Послав быстроногого Хаиме Легкокрылого ко мне с донесением, мои орлы приступили к дознанию. Разбуженный Легкокрылым, я поспешил к ним. Меня пуэльей не корми — только дай распутать чего… то есть, я хочу сказать, дозволь порадеть Господнему обетованию все тайное делать явным, чему, раб Божий, и споспешествую по мере своих слабых сил, преумножая тем славу Его — занятие священное и благословенный удел всякой твари земной, аминь. Поэтому мои черти знают: дождь, ведро, жара, холод, ночь, день — случается что, немедленно меня вызывать.