Леонид Гиршович - Суббота навсегда

Почему-то считалось, что я не волнуюсь, я — верняк, у которого нет нервов. Как бы не так! У меня нет физиономии, нервов у меня сколько угодно.

— Ой! Леня! Надолго приехал? Ну что ты? Ну как? Рассказывай.

Муза поседела. Да-да, она слышала про Цилю. Как это произошло? На рынке? Выбирала картошку, а в ней взрывчатка? А что мама? А Моисей Ионович? Я ведь вроде был… (неуверенно) женат? Верно, Сусанна. Двое детей? Иосиф и Мириам? А фотография есть? Жаль.

— Муза Михайловна, у меня к вам просьба: клавир «Похищения из сераля»…

В нотном отделе сейчас никого. Муза перебирает клавиры моцартовских опер.

— «Волшебная флейта»… «Дон Жуан»… «Похищение из сераля», пожалуйста.

Передо мной новое петерсовское издание. Народное предприятие, Лейпциг.

— А музгизовского или Юргенсона нет?

— Нет. «Свадьба Фигаро» — есть.

— Хм, «Похищение из сераля» никогда что ли не выходило по-русски? А как же: «Скорбный рок, ты мне назначен…»

Муза разводит руками:

— Только вот это, — и показывает на бледно-салатовую обложку в зеленой рамке: издательство Петерса, народное предприятие, Лейпциг.

Все же как-то странно. Прежде чем отправиться в консерваторию и попытать счастья в тамошней библиотеке, я прошу показать мне учебник по музлитературе. Я точно помню: там были нотные примеры со словами. Муза приносит мне «Историю западноевропейской музыки» Друскина.

— Ну да! Глядите… — и тут мы оба видим, что под нотною цитатой отнюдь не типографский шрифт, а воспроизведены написанные от руки буковки. Значит, русский перевод существовал, но не был напечатан. Это уже становилось интересным.

В этом городе я покамест не насчитывал ста друзей, рекомендованных народной мудростью взамен сторублевки — когда еще умные люди предвидели инфляцию! Тем не менее сколько-то друзей, готовых помочь делом или советом, у меня появилось — к чему, признаться, я относился с большим волнением: я заново учился ходить. Мне дали телефон библиотеки Театрального музея, где надо было спросить некоего Павлика (сразу представилась цветочная клумба с посеребренным пионером в центре). Но Павлик уехал в отпуск (в Артек?), а Хиля Шатоевна, к которой меня переадресовали, посоветовала обратиться в библиотеку Мариинского театра. Может быть, и даже, кажется, точно там это есть.

Поначалу у меня не было твердой уверенности, что русский перевод либретто мне необходим. Собственно, зачем? Потом решил: ладно, пролистну. На Музу заодно погляжу. Но судьба вдруг так заартачилась, что я воспринял это как вызов. Ах так… Я легко убедил себя в том, что русский перевод мне нужен до зарезу, отсутствие же его в Театральном музее и подавно утвердило меня в этой мысли. По моим представлениям (простите чужаку возможное заблуждение), если Театральный музей — это убежище для всякого рода приличной публики, то Мариинский театр — хищник союзного значения, имевший выход на секретарей всех рангов: «Kirov-Ballett». Он и на площади-то не стоял, а дрейфовал. Линкор с круглой башней.

Служебный вход. Снова Крюков канал, — здравствуй. (Бенуа писал, что, отражаясь в летние сумерки в водах канала, силуэт театра положительно напоминал ему античное сооружение.) На вахте, вместо обычной тети Клавы, сидел недоброго вида молодец. У меня при себе было жульническое удостоверение — электронная пластиковая карточка с моей физиономией, открывавшая мне в России многие двери, в Ганновере же только одну-единственную — раздвижную, стеклянную, в театре.

Сидевший на проходной, однако, не годился на роль жертвы новоявленного Остапа Бендера. Не те времена, не те нравы, не то учреждение — да и не тот Остап. На стене висит телефон, по которому мне следует набрать… протягивает бумажку с номером, все культурненько.

Набираю.

Женскому голосу в трубке я отрекомендовался: дескать из Западной Германии, из Нижней Саксонии, из темного леса — камер-музикер такой-то. За исключением Kammermusiker, я проговорил все на чистейшем русском, хотя так артикулировал каждый звук, словно считал иностранные деньги.

Как выяснилось, голос в трубке принадлежал секретарше того самого лица, чья должность по-немецки обозначалась аббревиатурой GMD — допускаю, что здешний генерал-музик-директор обладал полномочиями, о которых его немецкий коллега, наверное, и мечтать не смел. Впрочем, азиатское всевластие бывает обманчиво. Да и не мне судить: всю жизнь я держался подальше от начальства. Или, наоборот, оно — от меня. Мы друг в дружке плохо разбираемся.