Леонид Гиршович - Суббота навсегда

Джибрил владел своим оружием с мастерством, достойным Брюса Ли. Хотя Бельмонте и мог считаться мастером клинка, силы были не равны, превосходство Джибрила обнаружилось при первом же выпаде. С трудом шпага Бельмонте сумела отразить молниеносный натиск нападавшего, а ведь это только начало, взаимная проба сил. О победе с помощью традиционного фехтования нечего было и думать, тут бы сколько-нибудь продержаться. Поэтому Бельмонте избрал тактику мелких подвохов, дабы в ярости ученик евнуха совершил ошибку. То вдруг прикидывался обессиленным, но стоило Джибрилу ринуться в открывшийся «коридор», как его тут же встречал бодрый отпор, что было равносильно подножке — бегущему; то в ход шли способы защиты, не описанные ни в одном пособии: переворачивались стулья, ядрами проносились над головою врага предметы старины, со звоном разбивались тарелки, напоминая супружескую ссору. Ширма с изображением адских мук, не выполнив свое воспитательное назначение, неоднократно служила прикрытием тому, от кого должна была служить как раз защитой. В конце концов, она распалась на части.

Порой, затянувшееся единоборство играет на руку слабейшему — в качестве школы боя. Но искусство фехтования было бессильно перенять приемы, с которыми столкнулось нынче, при том что свои маленькие военные хитрости Бельмонте открывал противнику одну за другой.

Стремительность поединка, ничего общего не имевшая с топтанием по окружности пары квалифицированных фехтовальщиков, непредсказуемые прыжки дерущихся — все это заставляло зрителей и самих отпрыгивать то в одну, то в другую сторону, пока они не сгрудились в более или менее безопасном месте, откуда могли, затаив дыхание, следить за схваткой — как семья больного следит за развитием болезни, исход которой очевиден. Но… нет-нет, еще не вечер. В тот момент, когда сопротивление Бельмонте ослабело уже без того, чтобы оказаться очередным подвохом и бритва была в сантиметре от его глаз, Констанция — да-да, Констанция — с размаху проломила обе деки гитары о голову Джибрила. [109]Бьемся об заклад, даже у пленных царей древности колодки на шее не были инкрустированы так богато.

Джибрил, теряя равновесие, взмахнул руками и выронил бритву, которую подоспевший Педрильо быстрым ударом послал на угловой. Общими усилиями Джибрила повалили, потом на него набросили веревочную лестницу, отчего он сделался похож на выловленного сетью тихоокеанского краба. Накрепко связав его и забив кляпом рот, беглецы бросили свой улов — пусть пляшет «рыбьи пляски».

Как прорвавшая запруду вода, сбежали они по никем не охраняемой лестнице — молодые, прекрасные, назубок знавшие свои роли. «Свои» — ибо жили сами, а не следили чужие жизни, делая себе из этого беспрерывного пип-шоу кислородную подушку. Педрильо со смехом указал Блондхен на валявшийся кринолин (лампочка смеялась над абажуром). И Блондхен случалось одеваться юнгой, теперь оба возвращались к истокам своего естества.

— Бельмонте!..

— Моя любовь?

— Одну полсекундочку, — опершись на его руку, Констанция сняла туфли и осталась в чулках («красные лапки»). — Я на каблуках далеко не убегу.

— А уже недалеко. Вот и наш слон — видишь, белеет?

— Кто белеет?

— Слон. Неважно.

Он обнял ее за талию, гибкую, как стебель водяной лилии. Ее голова запрокинулась. Он склонился над нею. Вполне фигура танго, когда б не тонкая, как ожерелье, рука, обвившая его шею. «А stanotte e per sempre tua saro!» (вспоминает Канио в смертельной тоске). Неизбежность поцелуя на глазах превращается в невозможность поцелуя: не тем ли движением Констанция обняла пашу!

— Констанция…

— Что, родной? — Одной рукой она по-прежнему обнимала его, в другой держала пару красных туфелек.

— Паша… Помнишь, так же точно ты обняла его…

— Я? — Она выпрямилась с недоумевающим видом.

— Да. Я сам видел. То, что ты испытала тогда, и что испытываешь теперь — это сопоставимо?

— Бельмонте, я не понимаю, о чем ты… — на ее лице действительно отразилось непонимание.

— О чем? Сейчас объясню. Ты сказала, что лучше паша, чем я. Допустим, ты была во власти страшного заблуждения… Хотя это уже во второй раз. На Наксосе ты вошла в роль настолько, что, позабыв обо всем, кинулась в волны с мыслью о Тесее. Ответь — не мне, себе, только заглянув в сердце, как в книгу: не поступаешь ли ты сердцу наперекор? Жених грядет — но кто он? Может, сиятельный турок, что вот-вот придет? Еще не поздно…

Простая симметрия, не говоря о либретто, требует, чтобы одновременно с Бельмонте Педрильо тоже устроил сцену ревности. Прибегнем к симметрии зеркальной.