Леонид Гиршович - Суббота навсегда

— Тсс… тсс… Педрильо!..

— Хозяин, наконец-то!

— Что Констанция, вернулась? Что она? Ты ее видел?

— Блондхен говорит, что страшно утомлена. А мы уже с Блондхен заждались вашу милость. Что с лодкой?

— Лодка есть. Хуже с деньгами. Паша мне ни черта не заплатил. Клянется, завтра утром.

— Надеюсь, мы не будем дожидаться?

— Нет нужды. Капитана зовут Ибрагим, лодку тоже, оба наперебой уверяли меня, что поплывут в землю, которую я укажу.

— Вас с кем-то спутали.

— Не говори. К тому же здесь снова замешан этот тип — португальский король. Во всяком случае, о вознаграждении даже речи не было.

— А мне пришло в голову, как быть с Осмином. Известно, что в Тетуане он пьянствовал с корсарами, и теперь, небось, тоскует по любезному ему Бахусу не меньше, чем ваша милость по доне Констанции. Беда, что на равнинах Аллаха виноградники служат лишь для приготовления далмы. [98]Вот бы раздобыть где-нибудь хорошенькую пузатенькую бутылочку для нашего Ноя…

— А это ты видел? — Словно у заправского бутлеггера, у Бельмонте из-под полы плаща блеснуло горлышко бутылки.

— Шеф… — Педрильо буквально лишился дара речи. — Нет… Ну все, я берусь его подпоить. Встречаемся здесь. Когда, через полчаса? Через сорок минут?

— До полуночи мы должны исчезнуть отсюда. В полночь…

— Сиятельный патрон (и лунная ночь готова), если все пойдет по плану, мы управимся за час.

— Я должен скорее увидеть Констанцию, меня мучат сомнения.

— «Как сон неотступный и грозный…» — пропел Педрильо. — По-вашему, паша годится на роль счастливого соперника?

— Молчи!

— Это вы серьезно? Лучше пожелайте мне успеха — и никуда не уходите… Вот, постерегите моего «Медведя».

Плотноногой Педриной, прижимающей к груди что-то, что грех утопить на плотине, Педро скрылся в тени от мельничного колеса, которому, как мы недавно узнали, самое место в гареме.

— Хорошенькая, пузатенькая, славная женушка для моего Осмина…

Осмин с головой ушел в работу. Стол перед ним ломился от разноцветных яств, из которых Осмин составлял всякие комбинации у себя во рту. Он исследовал «комбинаторику вкусового и цветового» и результаты старательно запоминал. Причем установленный свыше порядок вкушения мясного и молочного, левого и правого, твердого и жидкого и т. д. немало препятствовал серьезной научной работе, и порой в тиши своей столовой Осмин позволял себе такие вольности, о которых прилюдно и помыслить нельзя было.

— Это еще зачем? — проворчал Осмин, когда ему доложили о приходе давильщицы ханум. Но недовольство скрывало тревогу: скоро он отправлялся к златозаде для последнего напутствия — не случилось ли чего?

— О евнух нашего племени, о первый садовник царя, — сказала Педрина, пугливо озираясь — не видит ли их кто. — Моя несравненная госпожа чувствует себя в долгу перед тобой. Она долго не могла отважиться, но вот, наконец, отважилась… — Осмин уже собирался сказать, что такое бывает со златозадами… — и велела передать тебе это, полагая, что питаться всухомятку нездорово.

Как флаг на покоренном полюсе, на середине стола торжественно появилось то, чего ему так недоставало.

— Ты ведь знаешь, мой нухарь, — продолжала Педрина, — что у аптекаря, каких бы взглядов он ни придерживался, всегда отыщется капелька яду — так, для себя. У кристальнейшей души зубного техника всегда в загашнике найдется немного золота, тоже для себя — не для других. Нух блаженный, подобно тебе насаждавший сад и в пустошах земных разводивший плодовые деревья, разве он не дал баночке-трехлитровушке с соком перебродить для пущего блаженства? Вот и рабыня твоя, что изо дня в день тем же соком наполняет своего «Медведя», неужто же она не приготовит кап-кап-капочку винца для внутреннего употребления?

Осмина обуяло вожделение. Вожделению никогда не противятся всамделишно, только из приличия — а кто по-настоящему, тот даже словом таким баловаться не станет. В книжках вожделеющий продолжает смеяться, сердиться, быть рассудительным. (— Ах, вы не понимаете! При чем тут Сорокин? — Он вскочил со стула и принялся нервно ходить… — вместо того, чтобы повалить ее на диван да раздвинуть ей ложесна.) (— Варенька, Варвара Владислава, слышите? Послушайте, тишина-то, тишина-то, Господи, какая… — вместо того, чтобы повалить ее на диван да раздвинуть ей ложесна.) Аналогичным приличием являлись слова «парламентарий», «прения сторон», «дамы и господа», как шептала их тоталитарная похоть устами «наших зарубежных представителей».