Леонид Гиршович - Суббота навсегда

— Опять…

— Сколько раз надо повторять: менструация — это хлеб наш насущный, менструальный календарь — это Коран евнуха.

— А как быть с Сильвой? Помните, Лабрадорская Лара лизалась со своим Лизочком, и Сильва ее за это покусала?

— Точно, Джибрил, я совсем забыл. Сильку в «Купальню кобылиц». Должна пятьдесят раз без остановки проплыть туда и обратно. А после обеда сунешь ей два пальца в глотку. И три дня не давать в руки кюй.

— Она его и не берет.

— Тогда неделю без сладкого.

— Почему всегда Джибрилу интересные задания? У меня менструация уже целый год.

— Ничего, Алихан. Тяжело в ученье, легко в бою.

Сделав все необходимые распоряжения, Осмин задумался. Златозада здесь. Казалось бы, свершилось. Но Селим боится даже взглянуть на нее. Плохо? Но лучше пускай так. Пускай привыкает к мысли, что у нас в гареме есть златозадая. Пускай познакомятся. Прокатятся на лодке. Начальник гайдуцкого приказа уже переглядывается с государственным министром Мдивани. Не дождетесь, собаки. Хашим-оглы тоже хотел полюбоваться, как блеснет секира в руках палача. Блеснула, да не над той головою…

Осмин остановился, ужас читался на его лице: а что как… До этого он одышливо расхаживал по Галерее Двенадцати Дев, но тут со всей отчетливостью представилось ему: луна приливов оказалась бессильна вызвать прилив страсти.

Двенадцать дев как-то затихли в своих клетках. То были двенадцать райских птичек — самочек, никогда не выводивших потомства, обычно страшных певуний. [73]Золотая папиросница привычно покоилась под сердцем. Отныне пустая, она напоминала Осмину, по какой унизительной цене он приобрел златозаду — по цене спасения собственной шкуры. А что как…

Птицы опять запели. «А что как унижение было напрасным…» — пели они сокрушенно.

— Осмин-ага!

Осмин узнал голос Педрины — только она говорила таким фальшивым голосом… Нет, ну таким фальшивым, что ей нет веры даже с горчичное зерно. Ни в чем. Как советскому радио: когда говорит правду, тоже врет. «Осмин-ага!» — позвала она. И Осмину кажется, что он всю жизнь живет под вымышленным именем. (Еще бы! Когда Педрильо преображен в Педрину — да он врет, даже если молчит.) Но златозада только Педрине позволяет выжимать апельсины и только из рук Беляночки согласна брать сок. Ну, Беляночка — якши. Но Педрина… К тому же — немыслимо! — Педрина несколько раз строила ему глазки.

Мужское заигрывание они проходили — это включено во все программы, ездили на практику. Но чтобы как-то с женщиной?! На недоумение намазывается вот такой слой брезгливого возмущения. Бутерброд с гомосексуалистом — для благопристойного помывщика.

— Ах, Осмин-ага, какая приятная неожиданность. Вы один, я один. (Вылетело из колодца — не поймали.) Я всегда хотела у вас спросить, но не решалась: а что, Селим-паша, он когда-нибудь сюда заходит? А то я страсть как давно мужчин не видела.

— Заткнись ты! Как смеешь ты вообще обращаться ко мне? Ко мне\ Не будучи спрошенной! Я прикажу тебе вырвать язык и исполосовать тебя бичами. Это будет такая ария со свистом, что твой Шаляпин может отдыхать.

— О Восмин грозный! Что я тебе сделала, что ты ненавидишь меня, как какая-нибудь Елизавета Петровна какую-нибудь Евдокию Федоровну? Я давно хотела с тобой поговорить по-доброму, по-людски. Смотри, какие птички, но прекрасней их райские птицы, что поют и танцуют здесь в ожидании венценосного птицелова, — и Педрина тоненьким голоском, то и дело пуская петуха, спела такие стихи:

Ну не петь же «необыкновенные глаза», когда все Толедо распевало именно «необыкновенные трусы» (а вот Нижний Тагил, по воспоминаниям моего доброго соседа Вилли Брайнина, пел «синие в полосочку трусы»).

— Я задушу тебя своими руками, идиотка ненормальная!

— Ты испугаешь мою госпожу, тише! Моя госпожа пуглива, как гизельда при источнике вод, куда спустилась она с Кармела незримого с двойнею малых детушек. Ах, Осмин, что вы с собой делаете, а заодно и со мной?

Евнухи действительно свирепы и к тому же гипертоники. Единственное их оправдание, что не своей волей принимали они кровавый постриг. В ярости Осмин позабыл о своих страхах. Не будь он горой жира, лишенной какой бы то ни было растительности, будь он просто — горой, то давно бы уже извергался. Изо рта, ушей и ноздрей хлынула бы лава. Все живое в панике бы покидало лесистые склоны.