Леонид Гиршович - Суббота навсегда

К утру все было кончено. Где еще накануне распяленной пятерней виделся корабль, там теперь было ровное место, зеркальная гладь, какая бывает на рассвете.

Гейдельбергская Бочка на дне морском… Да хоть бетонный саркофаг Чернобыльского цадика! Оба, и Чернобыльский ребе, и калиштинский выкрест с его злыми песнями о голодных детях да пьяных кули, наравне восстанут в урочный час. Обетовано.

Корабль был потоплен огнем невидимых миру орудий, отнюдь не береговых. Берег тоже весь был усеян телами: труппа полегла в полном составе, и гибель ее была подобна гибели польских улан. Вот Паванна замахнулась, как шашкой, ножницами. Трое Страстных, пав один на другого, симметричной кучей малой образовали снежинку или нечто, структурно столь же совершенное (с учетом давешней сноски — пример немедленной утилизации вновь прочитанного — учитесь, писатели, уборных стен маратели). Пики вперед — это шел в атаку кордебалет. Кто пал со знаменем, а Буратино сидел, прислонясь к барабану, отбросив палочки и просыпав рисовую дробь. Его нос по-гоголевски пребывал от него в отдалении, а именно: кинжалом торчал из складок чужого плаща.

Сколько бы раз ни живописали пейзаж после битвы, всегда четко разделяли предстоящую воронью трапезу: на кошерную и трефную. А еще говорят, что мертвый татарин, араб, немец и т. д. — он хороший. Это посулы нам, либералам. В действительности, и мертвые делятся на нетленных и поганых. Любой художник-баталист это скажет, любой Дейнека или Васнецов.

Однако если мы уподобимся или Верещагину, то с изумлением увидим: другая сторона жертв не понесла. Артисты, музыканты, гримеры, костюмеры, администрация театра — и никого из публики, забросавшей их насмерть (на нее первую падает подозрение).

Глянь-ка, кто-то и впрямь уподобился эйзенштейновским Ярославнам. Кто-то бродит, разыскивая знакомый труп. И не находит. Это же какой мощный пузырь надежды: а вдруг ангел спас!.. Укрылись в горе́! Но, кажется, надежда рухнула: бредущий среди жертв безымянного нашествия порывисто склоняется над чьим-то телом… Ах вот оно что. Нет, не потому, что опознал. Лежащий еще подавал какие-то признаки жизни. Залитый кровью, отчего пиратская повязка на глазу намокла, что твой воротник, этот гигант, по-видимому, лишился и второго своего глаза. Но главное — в нашем театре он никогда не выступал, а был из «Вражьей силы» (у нас не ставившейся).

И Бельмонте кинулся к нему (то был Бельмонте, но вы его не узнали, потому что отчаяние до неузнаваемости исказило черты прекрасного лица).

— Кики, кто тебя так?

— Никто-о-о… — проревел двухметровый богомил — и пускай бог, которому он мил, отомстит за чадо свое, коли так.

— Прямо уж никто?

— Никто, — повторил он имя обидчика.

— А кто артистов расстрелял?

— Никто.

— А моя Констанция!

— Не говори!.. Не произноси!.. Не могу слышать!.. И далась мне эта иноземка — когда хороша страна Болгария… Не мог дотерпеть до Тетуана… ох, глазоньки мои, глазоньки…

Все стало ясно: Тетуан. А он-то мнил предстать пред нею божеством, увлечь за собою в бессмертие. Теперь Констанцию ждет рабство горше прежнего.

Но кто же сей , постоянно возникающий на пути у Бельмонте — то в обличье нищего чичерона, способного слиться с камнем в знойный полдень, то под видом португальского монарха, служившего в полночь черную корриду, то в роли знаменитого капитана Немо, грозы морей, что похитил Констанцию, а ведь счастье было так возможно… Кто он, этот стеклянный лиценциат, свирепо расправлявшийся со своими богомилами и катарами, но при этом такой щепетильный в отношении чужой корреспонденции?

Но кто бы это ни был, прелат Сатаны или ангел Господень, ослепляющий Товия, Бельмонте намеревался клещом впиться в его могучие крылья, дабы пронестись всеми небесами и продраться всеми теснинами и узреть, наконец, Констанцию — как Дант Беатриче.

И как был, в костюме Диониса, взошел Бельмонте на высокий утес, чтобы его могли заметить Тирренские морские разбойники. [38]Морской ветерок ласково играл его темными кудрями и чуть шевелил складки пурпурного плаща, спадавшего со стройных его плеч. [39]Вдали, в лазурном море, показалась фелюга; она быстро приближалась к берегу. Когда корабль был уже близко, увидали моряки — а это были тирренские морские разбойники — дивного юношу, одиноко стоявшего на прибрежной скале. Они быстро причалили, сошли на берег, схватили его и увели на корабль. Ликовали разбойники, что такая богатая добыча попала им в руки. Они были уверены, что много золота выручат за юношу, продав его в рабство. Придя на корабль, разбойники хотели заковать его, но цепи были так тяжелы, что спадали с маленьких изящных кистей. Пленник же сидел и глядел на разбойников со спокойной улыбкой. Когда кормчий увидал, что цепи не держатся на руках юноши, он со страхом сказал своим товарищам: