Чеслав Милош - Придорожная собачонка

Поэзия, да и любое другое искусство, — изъян, который напоминает человеческим сообществам, что мы нездоровы, как ни трудно в этом признаться.

Поэт словно дитя среди взрослых. Он знает, что ребячлив, и должен постоянно прикидываться, будто участвует в делах взрослых.

Изъян: ощущать в себе ребенка, то есть наивно-эмоциональное существо, которому беспрерывно угрожают насмешки и хохот взрослых.

Нелюбовь к эстетическим теориям и рассуждениям о форме поэзии, то есть ко всему тому, что загоняет нас в рамки одной роли, возникла у меня из чувства стыда, иначе говоря, я не хотел смириться с приговором, обрекающим меня быть поэтом.

Я завидовал Юлиану Пшибосю: как это он умудряется уютно себя чувствовать в шкуре поэта? Значит ли это, что он не находит в себе изъяна, темного клубка, страха беззащитного, или решил ничего этого не показывать?

Культ искусства усиливается по мере того, как растет число людей, которых не отгораживают от других обычаи и предписания их религии. Толпы таких людей посещают великие музеи, например Лувр или нью-йоркский «Метрополитен», подлинные святыни рубежа веков.

Каждый хочет знать все то, что знают другие, черпая с экрана или из иллюстрированных журналов сведения о сексе, нарядах, автомобилях, путешествиях. Ходят стадами и друг друга фотографируют. А то высокое, чего они полуосознанно жаждут, обретает для них форму искусства, которым они восхищаются.

В ранней молодости я почему-то был убежден, что «александрийство» означает ослабление творческого импульса и увеличение числа комментариев к великим произведениям прошлого. Сейчас я не уверен, справедливо ли это, однако настали времена, когда слово имеет отношение не к предмету, например к дереву, а к тексту о дереве, который ведет начало от текста о дереве и так далее. «Александрийство» означало «упадничество». Потом об этих играх надолго забыли, но как быть с эпохой, которая уже не способна ничего забыть?