Борис Сопельняк - Рядовой Рекс (сборник)

– Да-а, побольше бы таких… ежей.

– Эхе-хе, Андрюха, – вздохнул Парменыч, – молодой ты, горячий. А жить-то всем хочется – и ежам, и змеям. Ты эту злость сохрани, в нашем деле без нее нельзя. Но не дай тебе бог озвереть! Для чего мы здесь поставлены? Блюсти закон. И не какой-нибудь, а человеческий. Ты посмотри, Андрюха, сколько здесь всего: лес, вода, звери, рыбы, птицы – и все твое! Шерстнев говорит, надо быть рачительным хозяином природы. Что он понимает?! Мотается по асфальту… Пока не станешь частью всего этого, – и он взмахнул рукой, – ничего не поймешь и будешь бегать по закраинам леса.

Парменыч облизнул пересохшие губы и вдруг сросил:

– Ты подранков добиваешь?

– А как же, – обиделся я.

– Жалко, значит, и ты из доброты сердечной облегчаешь муки, так? – выкрикнул он в лицо.

– Ну… так, – растерялся я.

– А если больной, старый… лось. Все равно задерут волки. Долгая, мучительная смерть. А ты – с ружьем. Поможешь… лосю? – сорвался на шепот Парменыч.

– Н-не знаю… Н-нет, не смогу, – раздавленный чем-то непонятным, ответил я.

– А где же твоя доброта?! – свистящим шепотом выдохнул Парменыч. – Ты же человек и должен понимать, как это больно, когда горит нутро!

И вдруг он обмяк, обвис, и только пальцы до синевы в ногтях комкали друг друга. Почему-то мне стало жутко. Спотыкаясь о весла, я перебрался на нос лодки. А Парменыч как-то по-детски вздохнул, посмотрел сквозь меня и виновато сказал:

– Садись к мотору… Что-то у меня… с руками. От холода, видно.

Через день начался охотничий сезон. Две недели гремела ружейная канонада, тарахтели моторы, металась над заводями ошалевшая от пальбы птица. Так же метался и я: то лез в чужую лодку и пересчитывал добычу, то ковырял землю около костров – искал утиные перья, то часами наблюдал в бинокль за «подозрительными». Странно, но никто не обижался…

Как я ни старался, как ни лез из кожи, так никого и не оштрафовал.

– Вот ведь досада! – расстраивался я. – Как отчитываться перед Шерстневым, что говорить? Что же я за инспектор, если не составил ни одного акта, не отобрал ни одного ружья и не задержал хотя бы паршивенького браконьера?! Нет, не видать мне, видно, карабина…

Но в последний день охоты судьба сделала неожиданный подарок: какой-то дядька передал записку от Шерстнева: «По просьбе краеведческого музея разрешаю отстрелять двух гусей и одного лебедя».

– Вот она, моя соломинка! – обрадовался я и бросился в моторку. – Для такого дела нужна мелкашка, чтобы перышки были целенькие. Попрошу у Парменыча, он не откажет… Интересно, а будет под чучелом написано, кто добыл эту птицу?..

Озеро проскочил быстро, но у входа в протоку винт чиркнул по коряге, и конечно же «полетела» шпонка. Вставлять новую – дело долгое. А до избы Парменыча не больше километра. Само собой, я пристал к берегу и пошел прямо через лес… Вдруг среди деревьев мелькнула знакомая фигура.

– Пармены-ич! – закричал я. – Стой, Пармены-ич!

Он нехотя остановился и присел на колоду. Рядом примостился Трезор.

– Ты чего… пропал? – запыхавшись, спросил я. – Бросил одного… А тут записка от Шерстнева… Что это ты какой-то?.. Случилось что?..

– Случилось.

– Беда какая?

– Беда.

– Вот те раз! Что же ты молчал-то? Помог бы… – чувствуя, как слабеют ноги, сказал я.

– Нет, парень, – вздохнул Парменыч, – теперь уж никто не поможет.

– Заболел, что ли?

– Я-то нет. Меня хвороба не берет… Трезорка гниет. Не жилец он боле… Кончать веду, – каким-то серым голосом сказал он.

– Да ты что, Парменыч! – вскочил я. – Как это – кончать?! Подумаешь, приболел пес. Свози к врачу, и все будет в порядке!

– Не-е, порядку тут нету… Хужее дело. Много хужее.

Парменыч положил веснушчатую руку на лобастую голову Трезора и замолчал, почесывая за ушами собаки. Да, за две недели Трезорка заметно сдал. Крупная, волчьего окраса лайка как-то обвисла, помутнели глаза, разогнулся крендель хвоста, тускло-серой стала шерсть… Парменыч помолчал, со всхлипом вздохнул и заговорил, давясь словами и захлебываясь после каждой фразы:

– Я думал чо… Ну, не чует пес зайца или там рыси боится – от старости, значит. Ему уж, почитай, годов десять… Раньше-то, бывало, как увидит рысь, кинется к дереву и так, бедный, взъерошится – того и гляди, на сучья полезет. Отвлечет так рысь-то, а я подойду сбоку и сниму спокойненько… А тут примечать начал: не чует пес зверя, совсем не чует. Ладно, думаю, может сморился. Бывает так с собаками-то – вроде как затмение на нюх находит. Потом, глядишь, и отпустит. А Трезорка день ото дня слабеет и слабеет. Сам-то этого не понимает: суетится, мечется, прыгает – а все без толку. Да-а… Дальше хуже.