Геннадий Ананьев - Грот в Ущелье Женщин

Ишь как повернул… А ведь прав! И теми, кто оставил о себе недобрую память и пропитанные кровью легенды, и этими, которые сейчас где-то укрываются, руководило и руководит одно: поживиться чужим добром, силой отобрать то, что им не принадлежало никогда и не принадлежит. И как бы ни мяли им бока, не могут утихомириться. Вроде поморников.

– Пойдемте, – скомандовал я. – Далек еще путь.

Двигались неспешно. Места, где пловцы могли оставить хоть какие-то следы, сбить ягель, помять березку, стронуть камушек с вековой замшелости, потревожить плавник в уютных бухточках, мы буквально прощупывали. У глубоких же бухточек, где могли быть выброшены акваланги, сходились вместе и рассматривали каждый сантиметр дна. Ничего подозрительного не находили. Девственная первозданность. Мы, однако, не успокаивались, продолжали искать. Особенно долго «прощупывали» устье Гремухи. У меня даже возникла мысль пройти по берегу вверх до перекатов, но она показалась мне нелепой: могли ли знать пловцы, что по маленькой речушке, отмеченной только на крупномасштабных картах, можно пройти до перекатов даже на катере.

«Осмотрим берег моря, с рыбаками на тоне поговорим, – решил я, – а на обратном пути пройдем по Гремухе».

Осмотрели противоположный берег Благодатной – ничего. Несколько километров по угору, гладкому, отшлифованному волнами, прошли быстро. Пост наблюдения, который здесь нес службу и с которым мы повстречались, ничего нового не сказал.

Вот и тоня. Рыбаки уже возвращались от ловушек, подгребали к берегу. Улов скромный… Всего две семги, да несколько пиногоров, толстых, как среднеазиатские дыни, только отталкивающе-неприятных, со множеством безобразных бородавок-присосок. Пиногор – это бочка с икрой. Ее в каждом пиногоре полтора-два килограмма. Она мелкая, синеватая, но довольно вкусная. Готовить ее просто и быстро: посолил, помешал через несколько минут палочкой, чтобы выбрать пленку, погодил полчасика – и можно браться за ложки.

– Не густо что-то? – приветствуя рыбаков, спросил я.

– Шторм идет, – пояснил один из рыбаков. – Вскорости начнется. А ушицу заварим. Хватит семушки на нее. И икорка на закуску враз поспеет.

Заманчивое предложение, но тогда не меньше чем на час придется здесь задержаться. А сегодня это для нас – непозволительная роскошь.

– Приятного аппетита вам. А мы как-нибудь в другой раз. Теперь же слюнки проглотим: пловцы еще не найдены.

– Выявятся, куда им деваться, если не утопли. А тут, если что, мы углядим.

– Вы еще раз, пожалуйста, осмотрите влево берег. Если что, наряд на угоре, ему дайте знать.

– Пойдем, пойдем. Прям сейчас и пойдем. Ушицу, вернувшись, заварим.

– Ну, вот и хорошо. А мы – обратно. По Гремухе до перекатов поднимемся.

– Может, тогда, товарищ старший лейтенант, лощиной пойдем, – предложил Гранский. – Прямо к устью Гремухи.

Дельно. Видел я ту долину прежде. Тянется она параллельно берегу, километрах в двух от него, вся в кочкарнике, поросшем мягким ягелем, толстолистой морошкой и жесткой голубикой. И путь короче, и следы, если пловцы пересекли ее, видны будут хорошо.

Взобрались на взгорок и, обходя валуны и остробокие скалы, направились к лощине. А сами ягель, да березки, набухшие почками, глазами едим. Следы ищем, хотя знаем, что здесь-то пловцы никак не могли появиться. Но что поделаешь: привычка – вторая натура. Привыкли мы искать. День и ночь. Даже когда нет никакой сложной обстановки. А теперь уж никакая сила не оторвет наши взгляды от тех лоскутков тундры, где может остаться хотя бы едва приметный след.

Я предполагал, что кочкарник уже начал по-весеннему зеленеть, но то, что увидел, удивило меня: лощина уже буйно цвела морошкой, а у голубики листочки выпростались из зимних темниц-почек и, казалось, безмерно радовались этому – так ярка и притягательна была их еще не успевшая потемнеть на ветрах зелень. Просто, думалось, кощунственно топтать и эти нежные листочки, и блеклые, водянистые, казавшиеся какими-то беспомощными цветы морошки, но идти нужно, и мы, спустившись в лощину, растянулись цепочкой и пошагали к Гремухе. И сразу же улетучилось мое идиллистическое настроение: шагать по сырой кочкастой лощине оказалось весьма трудно. Кочки мягкие, податливые, наступишь на нее, она прогнется, как будто захватит сапог, а кочки так часты, что между ними нога еле протиснется, вот и идешь, выворачивая, что называется, ноги. Я даже чертыхнулся разок-другой, поглядывая на Гранского и думая, не осуждает ли он теперь сам свою идею? Но вроде нет. Идет спокойно, словно и нет вовсе кочек. Сосредоточен. И Фирсанов размеренно шагает. Даже завидно стало. А у меня спина взмокла. Дальше-то что будет? Впереди еще несколько километров. Сказать же, что невмоготу, не скажешь. Пострадает авторитет офицера, отколется от него кусочек, щербинка останется. Вот и шагаю. И не замечаю, что небо заволакивается тучами.