Авигея Бархоленко - Светило малое для освещенья ночи

— Да как ты посмела…

— Что вы мне говорили? — оборвала она хрипло.

— Я? — изобразил удивление псих-президент. — Выйди отсюда, Гришина!

Лушка сузилась в какое-то лезвие.

— Что ты мне говорил, урод вывернутый?..

Какое великолепное белое бешенство в этих глазах. Псих-президент ощутил заслуженное наслаждение.

— Если у вас ко мне дело, Гришина, пойдемте в кабинет, — проговорил он выдержанно. — Я сейчас.

Лушка не сдвинулась с места. Рука Олега Олеговича потянулась к звонку.

— Сядь! — велела Лушка.

Псих-президент передумал звонить и опустился на диван.

— Да нечего мне рассказывать! — воскликнул псих-президент, и ему показалось, как на потолке качнулась, примериваясь, люстра. Люстру ему стало заранее жаль, и он протянул вперед руки, чтобы вовремя ее поймать.

Говори! — беззвучно повторила Лушка.

— Я спросил. Мне сказали. Студенты забрали.

Что спросил? — Но она уже знала ответ.

— Ты просила узнать. Я узнал.

Что узнал? — не двигаясь, глядя в упор, бледная и не жалеющая, продолжала неслышный допрос Лушка.

— Про пацаненка твоего, — нехотя выдавил псих-президент. — Ждали, ждали, никто не берет, срок вышел, отдали.

Вот чем ты меня мучил. Ты мучил меня этим.

— Не понимаю, из-за чего ты мечешься, — проговорил псих-президент. — Еще дюжину родишь. Тебе это раз плюнуть.

Куда его отдали? — потребовала Лушка, не желая слушать прочего.

— Я же сказал. В анатомический театр.

— Куда?! — вырвалось у Лушки вслух.

— Заспиртовали, — с удовольствием сообщил псих-президент. — Понравилось, что седой. В витрине стоит. Экскурсиям показывают.

И Лушке показалось, что она это видит — прозрачную жидкость в прозрачном сосуде, и приподнятые жидкостью седые прядки, и зажмуренные глаза, которые устали смотреть на каких-то любопытствующих людей. Она, боясь утратить физическое равновесие, схватилась за дверную штору, штора почему-то выдрала из стены гвоздь и зависла за Лушкиной спиной на одном конце, и спина ощутила подсказку, и тело оглушила жажда разрушения. Сломать, перевернуть, пусть всё вдребезги, и его, этого мерзавца, топтать и рвать, пусть вопит и корчится от боли всё, к чему он имеет отношение, пусть платят по Лушкиному счету его бары и холодильники, и чьи-то фотографии на стене, и воздух, тысячу раз выдохнутый его отравляющим нутром. И кто-то рядом с Лушкиной темнотой испуганно вскрикнул. Лушка вздрогнула и посмотрела на псих-президента, который хватался то за грудь, то ниже, то пытался укрыть плечом голову и вдруг кинулся к тумбочке, изображавшей камин, и уперся в нее обеими руками, будто камин обрел самостоятельность и решил сбежать, и тут же хозяин метнулся к холодильнику и предохраняюще обнял, и опять согнулся и охнул. Господи, да как же он мне надоел, меня стошнит, если я еще раз взгляну на него.

Лушка шагнула назад и отрезала себя от президента плотной дверью.

В президентском кабинете она остановилась, прислушалась к внутреннему зову и направилась к той двери, что вела в коридор с дежурной сестрой.

— У Олега Олеговича какой-то приступ, — объяснила Лушка сестре Наточке.

— Да-да, — вскочила Наточка, — я знаю, у него печень.

— Нет, это что-то другое, — возразила Лушка. — Хотя, конечно, может быть и печень. Наверно, вы знаете лучше.

— Да, — сказала Наточка без радости, — я знаю, потому что дура.

— Совсем нет, — сказала Лушка, подходя к двери на лестницу. — Просто он ни в чем не понимает.

— Совершенно ни в чем, — согласилась сестра, и пошла за Лушкой, и ключом, похожим на железнодорожный, отомкнула границу, и Лушка шагнула в другую страну.

Она вообще не была в этой части города, не знала ни одного дома и ни одной улицы, но шла, будто ходила тут ежедневно, шла без сомнений и расспросов, в отрешенности от всего прочего, со странно суженным зрением, будто по возникшему специально для нее коридору, стены которого образовало постороннее движение людей и механизмов и всякий городской хаос по обочинам. Контуры встречного туманились, искажались и уплывали назад, и только узкий проем впереди был незамутнен и привычно бесцветен, он извещал, что нужно именно сюда. Лушка продвигалась через километры города, улицы, открываясь, передавали ее с одной на другую и наконец вынесли к воротам институтского городка. Там, перемежаясь редкими деревьями, определилось с десяток зданий, без всякого видимого порядка из одного в другое торопились студенты в белых халатах и с «дипломатами». Одно из зданий показалось Лушке нужнее прочих, и она направилась к нему через переброшенный через вырытую траншею деревянный настил. Справа от входа проржавевшая вывеска известила, что это кафедра анатомии. Лушка открыла небольшую несолидную дверь и поднялась на несколько ступенек. Пахло резко и холодно, подвально-каменно.