Авигея Бархоленко - Светило малое для освещенья ночи

Хоть за окнами был нормальный дневной свет, но казалось, что свет не хочет сюда входить, и потому в обширном зале с двумя рядами высоких каменных столов горят в помощь внешнему солнцу электрические лампы, в черных металлических абажурах, спускающиеся с потолка на регулируемых блоках. Вокруг двух приподнятых столов в разных концах помещения плотно толпились группы в белых халатах. На столах открыто и буднично лежали голые мертвецы, потемневшие и высохшие от посмертной работы. Мертвецы не в целом состоянии, без кожи, а только с мышцами. Совсем близко нежное молодое личико заглядывало в толстую книгу и ковыряло пинцетом в сложностях тощего бедра. Руки, обутые в резиновые перчатки, бестрепетно касались бывшего человека, постигая его механическое строение.

Лушка медлила, привыкая и оценивая. Называлось ли то, что она видела, анатомическим театром? Может быть. Но вдали была еще одна дверь.

Лушка оглянулась. В закутке около входа стояли ведра и швабры, сушились серые тряпки, на гвозде висел халат. Лушка решила, что это то, что может ей помочь.

Она надела халат, налила в ведро воды, взяла швабру и тряпку и пошла мимо столов к дальней двери. Никто не обратил на нее внимания.

За дверью оказалась комната поменьше, с письменным столом и застекленными шкафами вдоль стен. В комнате никого не было. На полках шкафов стояли разного размера сосуды, наполненные бесцветной жидкостью. В жидкости висели большеголовые зародыши от размеров мыши до узнаваемого предчеловеческого состояния, плавали сердца, почки, какие-то иные неузнаваемые органы, в глаза бросалась многочисленность разъятых частей, знакомое насильно внедрилось в память, незнакомое слилось, сминаясь зрением, в один огромный несчастный орган, и ни то, ни другое не воспринялось как нужное.

Лушка с остановившимся дыханием продвигалась вдоль шкафов, ощущая нарастающую невозможность приближающегося мгновения, когда ей придется увидеть, да, ей придется увидеть, придется увидеть, да, такая большая стеклянная призма, больше, чем все другие, такая прозрачная жидкость, и такое, такое, да, такое зажмуренное, сморщенное личико, мордочка пекинеса с длинными белыми волосами, личико неузнаваемо-узнаваемое, личико, лицо, волосы, волосы, да, волосы, старенькие, поседевшие, захлебнувшиеся в формалине или спирте, — остановленное, водруженное в стеклянную колбу, выставленное в театре, да, в театре, театре, дверцы были на замочках, таких маленьких-маленьких замочках, замочки сцепили такие круглые колечки, колечко не сопротивлялось и вытащилось. Лушка обеими руками обняла холодную гробницу, устремилась к ней телом, чтобы обернуть собой, и согреть, и сделать своей частью, и больше не рождать, а навсегда оставить в себе.

Гробница казалась неподъемно тяжелой, с нее сползла стеклянная крышка, ударило крутым запахом консерванта, стекло звякнуло о пол, не разбилось. Лушка наклонилась, чтобы поднять и закрыть, и заметила ведро, с которым зашла. Из угла выступила раковина. Лушка опорожнила ведро и поставила в него стеклянную призму.

Прикрыв ведро тряпкой и захватив оправдательную швабру, она прошла, ни на кого не глядя, через анатомический зал, вернулась в закуток, оставила подсобный инструмент, а ведро накрыла снятым халатом.

У столов, загораживая приспущенные лампы, по-прежнему трудились студенты, иногда между их боками прорезались щели и через них сочился жидкий свет, тогда казалось, что так греют руки у негреющего огня, а недавнее нежное личико, так же часто сверяясь с атласом, обучало себя уже по кисти потрепанной мышечной руки, придерживая живой ручкой в резиновой перчатке черные чужие пальцы, пытаясь на бывшей ладони отыскать пропавшую линию жизни.

Лушка взяла ведро и спустилась по нескольким ступеням.

День за дверью был освещен плохо. Несмотря на солнце.

Могилу матери она нашла с трудом. Ячеи ограды проросли полынью, от прикосновения поднялось серое облако пересохшей пыльцы. Всё было заплетено цепким, еще цветущим вьюнком. Земля спеклась, полынь не вырывалась, низкого надгробия не было видно, и клетка казалась покинутой.

Поставив свою ношу у ограды, Лушка продралась сквозь сорняки, слепой рукой нащупала мраморный угол и опустилась на колени, отгибая толстые жилистые стебли. Сквозь прошлогодние нити вьюнка взглянули запорошенные пылью глаза матери. Оборвав стебли, Лушка стерла пыль ладонью. Мать посмотрела яснее.

— Мама, — шевельнулись Лушкины губы. — Мамочка.