Антонио Редол - Яма слепых. Белая стена. Рассказы

При виде своего лица в осколке зеркала не узнает себя. Пугается собственных глаз. Внезапно останавливается, переводит дух; вокруг следы разрушения. Опершись локтем о стол, сжимает кулак, но опускает его медленно. Проводит ладонью по лбу — нет ли жара? — затем по всему лицу, сразу постаревшему; кончиками пальцев медленно стирает пот, смотрит на сына и встречает ответный взгляд, в котором уже нет страха.

Возвращается к мысли о том, что его отцовский долг — защитить сына от людских насмешек, он его создал, сын принадлежит ему, только он, отец, должен распоряжаться его будущим; он сует руку в карман и нащупывает револьвер, сжимает его, сжимает крепко, и наконец садится спиной к сыну. Пятнышко солнечного света ползет у его ног.

— Я сказал однажды…

Собственные слова причиняют ему боль. Ему хочется повалиться на пол и заплакать.

— Сказал однажды, что убил бы сына, если б он опозорил меня так, как опозорил ты. Поклялся, что убил бы.

Он сидит не шевелясь, гранитно окаменев от напряжения, сжимает веки и чувствует, что глаза под ними наболели, как две раны. И заставляет себя выкрикнуть то, что хочет сказать, рывком, от которого непроизвольно раскидывает руки.

— Ты заслуживаешь, чтобы я убил тебя, пристрелил.

Затем подбегает к сыну, прижимает его к себе — хотел бы задушить его в этом объятии, тревожном и нежном; гладит ему волосы.

— Не получается… Не могу. Я уже пробовал раньше и не смог.

Зе Мигел приносит из столовой рюмку, наполненную неразбавленным виски. Отпивает глоток, еще, ощущает жжение в горле, трясет головой — почти непроизвольно, яростно, пока наконец лихорадящий жар алкоголя не разливается по всему телу. Внезапно хватает револьвер, боится взглянуть на него, дрожит, но пытается заглушить свои мысли словами:

— Люди мужественные умеют умирать, понятно? Мужчина при необходимости умеет выбрать момент, когда нужно позвать смерть.

Выдавливает, выталкивает слова. В промежутки между словами врывается боль, заполняя их до отказа.

— Я уже много раз встречал смерть лицом к лицу и никогда не отводил взгляда.

По улице проезжает машина, сигналит отчаянно, может, в ней прибыла смерть, и Зе Мигел вслушивается, пока рев клаксона не растворяется в привычных звуках тихой улицы, на которой стоит их дом.

Зе Мигел начинает объяснять, как действует револьвер. Он берет себя в руки, овладевает собой, мышцы рук напряжены, он чувствует это, но дрожь их унялась. Внутри же все в нем содрогается. Тщательно заряжает. Дело простое.

— Видишь, дело простое. Приставляешь к уху, вот так, не прижимай…

Рыдания подступают к горлу, вот-вот вырвутся, он кладет револьвер на софу, идет по комнате, останавливается у окна. Солнце бьет в лицо, он ждет, что скажет ему Руй Мигел; может, хоть пообещает, что еще раз попробует. Теперь время идет быстро. Молчание затягивается, и Зе Мигел спрашивает, сам не понимая, как может открывать рот и говорить:

— Хочешь еще раз попробовать, может, получится?

— Нет, не стоит труда. Не могу.

— Может, удастся.

— Нет…

— Может, получится, попробуй.

— Нет!

— Попробуй.

— Я все делал — и не смог.

Они разговаривают доверительно, полушепотом, словно разрабатывают во всех подробностях план мести, собираясь убить кого-то. Очень скоро, через несколько минут. Они не глядят друг на друга, чужды друг другу, и все же они — сообщники. Руй Мигел захвачен предложением отца, соглашается с ним без страха, какое наслаждение — самому решать свою судьбу, он понимает — когда он нажмет на курок, все вокруг исчезнет; уверенность в том, что так и будет, приводит его в восторг, самому решить свою судьбу — это же потрясающе. Ничто никогда не зависело от его воли, а теперь ему подвластно всё, всё без исключения: пульсация мира, вещи, которые исчезнут, люди, которые смолкнут, воздух, свет весны.

— Кто будет плакать, так это мать, — говорит он без всякой агрессивности.

— Да, она будет плакать. Мы оба будем плакать.

— И ты?! Почему?…

Никогда не обращался он к отцу на «ты», он презирал его, и это началось тогда, в субботу вечером, на ярмарке — помнится, около тира стояла проститутка с крашеными волосами, усталая и чтарая; а теперь они с отцом близкие друзья. Отец дарит ему предмет, который позволит ему самому решить свою судьбу. Руй Мигел притрагивается к револьверу, улыбается — все еще несмело, а может, недоверчиво, — берет его, перекладывает с ладони на ладонь, поглаживает влюбленно.