Антонио Редол - Яма слепых. Белая стена. Рассказы

— Это как посмотреть…

— Сейчас время грабителей, Зе Мигел! А ты якшаешься с ними, сын. Война — сама по себе несчастье, а вы еще подливаете масла в огонь. Голод — плохой советчик, а людям становится голодно. О тебе уже повсюду идут разговоры, и в городке, и по деревням. Ты сам жил в деревне, вспомни, и тебе не нравилось, когда у тебя хлеб отнимали.

— Вы недобрые вещи говорите, сеньора матушка! Незачем говорить мне такое, и без того понятно, что вы меня не любите.

Голос у него становится жестким. Он поднимает вверх кулаки и угрожает — несколько театрально, колеблясь между своими чувствами и желанием, чтобы она взяла обратно обвинения, которые причиняют боль, которые ему странно слышать от нее.

— Вы никогда не любили меня, сеньора… Почему не признаетесь раз и навсегда? Признайтесь, черт побери! Найдите в себе мужество сказать, что чувствуете.

— А я только это и делаю. Да, Зе, как ни трудно мне, я только это и делаю.

— Ну ясно, душу отводите. Полезно для здоровья.

— У тебя одно на уме, сын. И не знаешь ты, да и никто не знает, и сама я не знаю порой, что чувствую в глубине души, когда вижу тебя на этой дорожке.

— Думайте обо мне что хотите, сеньора, думайте на здоровье. Но знайте: если я в состоянии зарабатывать деньги и ходить с поднятой головой, я не буду жить червяком земляным.

— А ты ходишь с поднятой головой?…

— Хожу, сеньора, вот так! Можете не сомневаться!

— Тебе уже не понять жизни бедняков. Валишь все в одну кучу.

— Разве не я посылаю вам…

— Не договаривай до конца, Зе. Ради всего на свете, не договаривай! — В голосе Ирене Атоугиа слезы, она боится поднять глаза на сына. — Если бы ты договорил до конца, нам никогда больше не пришлось бы свидеться.

Старуха с трудом поднимается, щурится, словно предвечернее солнце жжет ей глаза, и тащится к окну, ссутулившись еще сильнее. Все ее тело дрожит, она сжимает пальцы со старчески распухшими суставами, покачивает головой, не в силах отделаться от грустной мысли, которую хотела бы забыть, а затем направляется к двери, плечи ее вздрагивают от коротких, но причиняющих ей боль всхлипываний.

Зе Мигел думает, не взять ли ее под руку, колеблется, ему страшновато, он негодует, но сдерживается. Он бормочет — в голосе горечь, с которой ему не совладать.

— Вы уже уходите, матушка?!

— Я тороплюсь.

— Почему?

— Стыжусь.

— Чего?…

Ирене Атоугиа оставляет вопрос без ответа. Еле повернула голову. Руки у нее так болят — хоть кричи.

— Чего и кого, сеньора? — спрашивает Зе Мигел в надежде, что увидит ее униженной.

— Тебя и себя, Зе.

Иногда глаза их встречаются, и оба боятся того, что можно прочесть у них во взглядах. Зе Мигел неистово жестикулирует, чтобы скрыть отчаяние. Размахивает руками, мечется по комнате.

— У вас с головой неладно!

— Так и есть, неладно. И у всякой матери с головой неладно, когда она теряет сына.

— Когда мать сына не любит, есть один лишь выход…

— Оплакивать его, Зе.

— Ну и плачьте, сколько хотите. Плачьте в свое удовольствие.

— Иногда лучше оплакивать сына в гробу, чем со стыда. А сейчас мне стыдно, Зе.

— Того, что я даю вам деньги?

— Да, того, что ты даешь мне деньги, а я знаю, что они заработаны нечестно.

Ирене Атоугиа выходит за дверь, не оборачиваясь, маленькая и скорбная, словно хотела бы исчезнуть, укрыться от глаз жизни. Но она еще не все сказала сыну:

— Когда ты раскаешься, будет поздно.

— Мне не в чем раскаиваться! — Он уже не в состоянии держать себя в руках и кричит во весь голос, так бы и столкнул ее с лестницы, чтобы скрылась быстрее с глаз.

— Да будет так до конца. Но я предупреждаю тебя, Зе, и предупреждаю для твоего же блага: не перегибай палку, потому что беднякам уже невмоготу.

— Ну так пускай придут сюда сами.

— Ты этого хочешь?…

— Хочу!

— Но чего ради?!

— Чтобы все получили по заслугам. Если они хотят заварушки, будет им заварушка, и покруче, чем они рассчитывают.

— Ты теперь только такое и можешь сказать. Одни лишь угрозы, угрозы… Что ж, каждому суждено есть тот хлеб, какой он сам выбирает. И твой оставит тебе оскомину — чему быть, того не миновать.

Еды не хватает, еда на вес золота.

Точнее сказать, на вес голода, и дело не только в цене: сколько часов надо выстоять, чтобы отоварить продовольственные карточки, которыми некоторые спекулируют, сообразуясь со средствами тех, кто в состоянии заплатить. И та малость, что перепадает беднякам, достается им с запозданием и с недобрыми словами, в бюрократической кадрили разноцветных бумажек, усиливающих ненависть и горечь. На циферблате часов, показывающих время самопожертвования, для одних стрелки стоят неподвижно, но зато бегут быстро для тех, для кого время это — почти приятное время нечистой поживы. Дороги черного рынка длинны и приятны. Зе Мигел знает эти дороги, как мало кто; его соглядатаи и дружки прощупывают эти дороги и делают их мягче пуха с помощью крупных взяток; все они его партнеры и компаньоны по рискованной коммерции. Покупатели у Зе Мигела верные, поставщики надежные, дороги в его распоряжении, свобода действий приводит его в восторг, он бравирует своей нужностью. Ему хорошо известно, как живется в мире труда: сплошные несчастья и оскорбления, они-то и побудили его вырваться из порочного круга нужды.