Антонио Редол - Яма слепых. Белая стена. Рассказы

И дожидаясь, пока дадут связь с Лиссабоном, куда он намерен сообщить о готовящемся преступном акте политического характера, угрожающем ему и его близким, Руй Диого Релвас вызывает управляющего и объясняет ему, что нужно предпринять:

— Распорядитесь прочистить замочные скважины во всех наружных дверях. В садовой конюшне пусть дежурят трое вооруженных людей.

— Ночью?

— Днем и ночью. А ворота держать на запоре.

— Вы ожидаете революции, сеньор дон Руй Диого?

— Нет, не в ней дело, Шико Лопес. Не беспокойтесь.

И когда управляющий, немного побледнев, пятится к дверям, Руй Релвас дает еще одно наставление:

— И никому ни слова. От лишней осторожности вреда не будет.

Говорит это — и вдруг его захлестывает возмущение. В голову ему приходит тот же вопрос, что и Зе Мигелу:

— Если они не начинают превентивную войну, зачем им тогда бомбы?

В его сознании у бомб есть ярлыки с совершенно точным адресом.

Зе Мигел вылетает из кабинета, словно затравленный зайчишка.

В конце разговора с доктором Каскильо до Вале в нем зарождается надежда раздобыть триста конто, необходимых для того, чтобы остановить лавину опротестованных векселей и юридических актов. Всегдашняя вера в себя вспыхивает в нем с новой силой и воскрешает всезаполняющее чувство радости: он чувствует, что в состоянии еще раз одолеть судьбу, оттащить ее волоком назад, к тому самому дню, когда невезенье явило ему первое свое знаменье, как собаку волоком тащут к тому месту, где она напроказила, и тычут в него мордой для острастки.

Эти шелудивые псы еще заплатят за оскорбление, думает он, прислонясь к окну и теребя поля шляпы в рибатежском стиле. Но как только он подходит к застекленной двери, надежда на благополучный исход встречи улетучивается. Одна за другой рвутся нити веры, вернувшей было его к жизни. Когда Зе Мигел окидывает недобрым взглядом адвоката, который, восседая за письменным столом, делает вид, что поглощен бумагами в громоздящихся одна на другой картонных папках, он видит его смутно, как сквозь туман.

Но все же отваживается на риск:

— Через два дня деньги будут…

— Тем лучше, Зе Мигел, тем лучше. Поверьте, этим вы доставите мне величайшую радость.

— Может, псы еще обломают себе зубы.

Зе Мигел не может различить выражение лица Каскильо до Вале: то ли улыбается с подначкой, то ли вообще не поднимает головы над кипами процессов и исков. Зе Мигел почти ничего не видит.

Тот же туман обволакивает людей, которые встречаются ему на улице. Он идет напролом сквозь нереальный и враждебный мир. Ощущает себя черным силуэтом, врезающимся в густой пепел сумерек. Раздвигает их плечами, отталкивает — и чувствует, как сумерки тотчас же смыкаются у него за спиной, размывая отдельные фигуры с неопределенными очертаниями: может, деревья, может, люди, а может, большие недвижные птицы, поджидающие его. Либо шелудивые псы.

Ну конечно, собрались здесь, чтобы поглядеть, как он пойдет мимо. Преследуют его, окружают. Не переходят на бег; и он тоже идет шагом, голова слегка кружится, хотя он старается ступать твердо.

В иные моменты он верит, что удастся вырваться. Нужно быть внимательным, чтобы не прозевать первых признаков просвета. Но когда ему кажется, что выход найден, он обнаруживает — только тогда, — что ему оставлены одни тупики, что он увязает все глубже. Ему не выбраться из тумана, из колодца, заполненного липким сумеречным пеплом, в который он медленно погружается.

Ему вспомнился брат, Мигел Зе; последнее средство спасения — заложить ему имение Монтес. Все остальные отказались помочь ему почти без извинений. Настал час истины. Горько знать это.

Может, для него так и не найдется трехсот конто; а он стольким дал заработать. Но сотню обещал адвокату — непонятно, то ли чтобы тот с большей охотой постарался добиться того, что нужно Зе Мигелу, то ли чтобы разволновался, тоже утратил сон на эту ночь, которая скоро наступит. Мигел Богач теперь проводит ночи без сна — точно пережидает их минута за минутой, заполняя воспоминаниями о тех временах, когда уверенно шел по любой дороге.

Теперь он блуждает по лабиринту сомнений и ухищрений.

Еще вчера Мануэл Педро пришел к нему в гараж и забрал пять почти новых покрышек в счет десяти конто, данных им в долг Зе Мигелу, чтобы тот мог выплатить недельную зарплату водителям и погасить задолженность по плате за помещение. Даже друзья хотят, чтобы его растоптали. Куда теперь девались его друзья?! Хоть бы один остался для примера, черт побери! А я-то их угощал чем только мог и не мог! Никогда бы не дошел я до такого, если бы сидел сычом у себя в углу, как они. Но мне-то всегда становилось не по себе при мысли, что кому-то из моих друзей туго приходится и я ему нужен. Всегда больше думал о них, чем о собственного семье. А теперь ем себя поедом, да от этого сыт не будешь. Мои рабочие подали на меня в Трудовой суд из-за сверхурочных. Даже Рыбий Хвост и тот был с ними заодно, а ведь я ради них давал работу всей колонне, хотя, когда на ходу больше трех грузовиков, мне один убыток. Чуть им что понадобится, являются с кепкой в руках к хозяину Зе; хозяин Зе то, хозяин Зе ce, и никто не уходил без подачки, сколько бы я на них ни орал. Такой уж был у меня обычай!.. Теперь говорят: я, мол, мерзавец, и больше никто, эксплуатировал их и держал в черном теле; и язык у них поворачивается сказать такое! Даже пустили слух, что я прикарманил их взносы в профсоюзную сберегательную кассу, — только потому, что я не внес своей доли. А что такого?! Инспектор подал на меня ко взысканию, чуть не шестьдесят конто требует, забыл, что я ежемесячно выдавал ему конто за то, чтобы у него все бумаги были в порядке. А за что еще ему, сычу, платить, не за прекрасные же его глаза! И вот теперь он тоже мне пакостит, делает вид, что он тут ни при чем. Когда похоже, что пес сбесился, всякий норовит швырнуть в него камнем, черт побери! Он самолично приперся, чтобы вручить мне повестку о наложении штрафа. Ох, парни! Я света не взвидел, схватил его за пиджак и давай трясти, как чучело огородное; он весь побелел от страха. Я его об стену шмякнул, вышвырнул вон, как старую тряпку; он дал деру, сам орет, вид такой, будто не мужчина, а мальчуган, черт побери!