Сергей Петров - Тест на блондинку (сборник)

«У неё же Марья Анатольевна, Борис. И тяжело больное сердце. Борька! Не удавка ли это?»

Тучи клубились в стороне, бесполезно: на дорогу не упало ни капли дождя. Край солнца выглядывал иногда над угрожающей пепельной взбитостью, слепил на минуту, прежде чем погрузиться опять и оставить упирающийся в чистое небо ореол прозрачного золота. Я прикрыл глаза, голову трясло мелкой дрожью на спинке сиденья. Заснуть было невозможно. Снова и снова передо мной раскручивались вся моя жизнь и шесть университетских лет. Два последних триумфальных года, отчаяние и безнадежность в начале, и Лена. Одна только Елена, и больше никого.

Я сросся с креслом и успокоился. Я готовил себя ко всему.

«Обязательно придётся говорить с мужем. Что ж, поговорим. Мне есть что сказать ему. Мое право на эту женщину для меня не подлежит сомнению, а вот ты, брат, своё давно утратил».

Зная Ленину нерешительность, я был уверен, что они по-прежнему живут под одной крышей.

«Не захочешь уйти по-хорошему, сам, – выкину. Главное, чтоб Марья не видела этого и чтоб здоровья хватило… По фотографии судить – мужик он долговязый, с длинными руками. Проклятая учёба! Я совсем стал никуда за книгами. По силе теперь вряд ли его превосхожу… У него все преимущества».

Как я жалел, что мало дрался в юности! Как бы теперь пригодились добротные знания жестокого искусства, все эти блоки и удары!

«Всё-таки кое-что я знаю. Всё-таки не зря в Анаваре и на срочной время провел… Ба-а! Да Ленка говорила, что у него желудок больной! Это на самый крайний случай: если буду проигрывать или мужик окажется окончательным истериком и кликушей, начнёт хвататься за разную подручную дрянь – буду молотить в брюхо. Другого выхода нет. Тут нельзя давать себя избить».

У водителя приглушенно играла музыка: монотонно разматывалась кассета, пела грустная Буланова – не для нас, вообще. Пассажиры сидели молча, многие неудобно дремали.

«…Пусть Машка, пусть! Она без ума от неё… замечательно! Я её тоже полюблю. Или станем просто друзьями. А то возьмём и ещё одного родим… Лена родит, если доктора позволят. Или можно из детдома взять, чтобы мой был, законный… Квартиру придётся продать или обменять. Жить переедем в Х.: туда, где платят деньги. А если не захочет переезжать, тогда я к ней перееду! Я на всё согласен. Только бы ей было хорошо, прекрасной Елене! Потому что мне тридцать шесть лет, тридцать шесть – и я больше не могу, не могу, не могу, не могу…» – Я готов был разрыдаться, сам не знаю отчего.

Двигатель гудел по-шмелиному. За стеклом, в сиреневой мгле вечера, тянулись вереницей огни, то прерываясь, то собираясь кучками, подбегали к шоссе и отскакивали вглубь, в непроглядную степь. Мы ехали уже по Крыму…

Внизу, в палисаднике, разом, дружно, но недружелюбно взвыли два кота. И не успел отзвучать первый приступ их неприязни, как яростный лай обрушился сверху в ответ. Собака была крупная, овчарка или дог. Она освобождённо, с наслаждением драла глотку и на громкую, сердитую команду: «Вальтер, молчать! Молчать!» – отреагировала не сразу, долго тявкала и, наверное, рычала. Задребезжала рама: окно этажом выше распахнулось шире – и лопнула внизу ручной гранатой пущенная от души пустая бутылка. Брызнули по стене дома, по остролистным ирисам осколки стекла. Сотряслись в шуршании малиновые заросли. Всё стихло.

– Как вы здесь живёте? – удивился он слабо.

– Так и живём, – усмехнулся хозяин. Усмешка его была невидима в темноте кухни.

С минуту помолчали. Потом рассказчик продолжил совсем остывшим голосом:

– В понедельник с утра рванулся сразу в издательство. Ничего не изменилось за прошедшее время. Троллейбусная остановка с той же плоской отполированной скамьей и осквернённым каменным цветком урны. Набалдашник гигантской трости – киоск «Союзпечати» под каштанами, прозрачный, в фестончатом фартуке из выгорающих газет, с варено ворочающейся внутри пожилой киоскёршей: она почему-то уже собирала с прилавка прессу в стопку, словно работала всю ночь, а теперь шла наконец домой спать. От киоска направо – гладкий тротуар и прокажённая кожа проезжей части. Узкий проход между слепыми торцами домов, и сам прямоугольник двора перед окнами фирмы, с круглой торфяной чернотой начисто выполотой клумбы. Тесно сбившиеся разномастные машины. Тугие чёрные ягоды старой шелковицы слева от крыльца усыпали заметённый сегодня пыльный асфальт; они гибли под колесами и подошвами, трагично и щедро пятнали бледно-серое горячей фиолетовой кровью, и полосатые грозные осы по-прежнему спешили на сладкое. Знакомо вскрикивали вверху стрижи, штриховали безоблачное небо, посверкивали быстрым металлическим блеском на солнце. Всё те же витражные окна.