В. Строгальщиков - Слой

Между тем Пахотин на экране, что называется, «достал» собеседницу своими вопросами. «И если совсем откровенно, — говорила Рокецкая, — меня бесят разговоры о том, что, мол, моя карьера связана с руководящей должностью мужа. Это могут говорить люди, которые совершенно не знают ни моего характера, ни характера Леонида Юлиановича. Вся жизнь моя прошла на виду. На Севере люди всё про всех знают. И я уверяю, что сама, как говорится, отвоевала место под солнцем. Всю жизнь работала, как проклятая. И по буровым моталась, и по строительным объектам, и тонула, и горела. И вы не представляете, как обидно, когда доходят до тебя всякие небылицы». — «И у вас нет домработницы?» — «Нет, и никогда не было. Я люблю свою семью и люблю все в доме делать сама. Только огородом всегда занимается Леонид Юлианович. Но это его любимое дело из всех домашних».

— Из этого что-нибудь взял? — спросил Лузгин.

— Погоди, увидишь, — загадочно ухмыльнулся режиссер.

«Благополучие вашей семьи держится на муже? — поинтересовался Пахотин. — Я имею в виду материальное благополучие». — «Хорошо, я отвечу и на этот вопрос. Откровенность так откровенность». — Видно было, что Рокецкой неприятны эти темы, обидны для нее, но и желание выплеснуть накопившееся тоже просматривалось четко. — «Только один пример. Когда мы жили в Сургуте, я, работая в тресте, получала где-то две тысячи рублей в месяц, потому что у меня были все северные надбавки, нам платили премии, поскольку коллектив наш всегда был в передовых. А Леонид Юлианович на своей ответственной государственной должности получал шестьсот семьдесят рублей. Я даже партбилет свой от него прятала — там же суммы взносов от заработка, чтобы он не чувствовал себя уязвленным. Мужская психология так устроена, что вроде бы только мужчина может быть кормильцем». — «Вы говорите это с ноткой досады? — вклинился с вопросом журналист за кадром. — У вас другое мнение по поводу семейно-денежных отношений?» — «Я так скажу: каждый должен заниматься любимым делом, тем, что предначертано судьбой. И человек должен быть профессионалом и уважать себя. Я могу на Библии поклясться и не боюсь громких слов: Леонид Юлианович действительно государственный человек и всего себя отдает служению людям…».

Лузгин видел эту фразу в опубликованном газетном тексте интервью, и тогда она показалась ему чересчур напыщенной. Здесь же, с экрана, повеяло страстной уверенностью взрослой женщины и жены в том, что она говорит правду о муже. Но такие фразы все равно не работали, они только раздражали публику, заведомо считавшую каждого большого начальника дураком и вором.

«…Он живет работой. Разбудите его среди ночи и спросите, сколько хлеба осталось в области, и он ответит. А если кто-нибудь спросит, сколько у него брюк, он ответит: «Спросите Галю…».

— А вот это хорошо, — вслух сказал Лузгин. — Это сработает.

— Там еще будет про ботинки Лужкова, тоже прикол нормальный, — добавил Угрюмов.

Они отсмотрели пленку до конца. Под занавес интервью был еще один интересный кусок. «Скажите, у вас много друзей?» — спросил Пахотин. — «Совсем немного».

— «Даже сейчас?» — «Особенно сейчас. Как сказала одна великая женщина: «На троне друзей не бывает». — «Не слишком резко?» — «У меня есть причины так говорить».

— «И вас не узнают на улицах?» — «Не узнают. Я не мельтешу на экранах телевизоров…».

Техники зарядили новую кассету, Лузгин посмотрел короткий, на пять минут, видеоролик, смонтированный Угрюмовым из фрагментов интервью с женой губернатора. Вышло лихо, с интригой и напором, и Лузгин похвалил режиссера.

— Будешь дальше квасить, придется мне и в кадр вместо тебя выходить, — ругнулся Валентин, но было видно, что похвалой доволен.

— За сутки до эфира — ни глотка. Железный закон, старик.

На телестудии пили всегда, так уж повелось. Выехали бригадой на съемки, отснимались, намерзлись — приняли по сто грамм. Отсмотрели снятое — еще по «соточке» за хорошую работу. Отмонтировали, выдали в эфир — тут, как водится, сам русский Бог велел. Ну, а после «живых» передач, с их суетой и колоссальным напряжением, стресс удавалось снять только алкоголем, иначе до утра не заснешь; глотать же «химию» Лузгину было противно.

Временами он чувствовал, что выпивка, ее объем и регулярность давно превысили безопасные пределы, само существование которых было весьма умозрительно, и не раздавал себе слово не пить хотя бы неделю. Однажды он серьезно заболел, спиртное было противопоказано категорически, его смесь с лекарствами могла просто угробить Лузгина, так говорили и жена, и врачи, а он им верил и подчинялся поневоле. Не пил ничего почти месяц, вылечился, чувствовал себя помолодевшим, подумывал даже: а не бросить ли еще и курить? Подсознательно Лузгин понимал, что пьет от скуки душевной, заливая алкоголем вакуум в остывшем и опустевшем в последние годы сердце. Пьяному ему нравилась жизнь, нравились окружавшие его люди и сам себе он нравился, даже жена нравилась, пока однажды, прогнав его из постели, не прокричала ему сквозь слезы, что в пьяном виде он трахает ее, как чужую женщину, и больше она никогда, никогда… «Ну, напугала!» — сказал тогда Лузгин и уполз спать в другую комнату.