В. Строгальщиков - Слой 3

Почему он согласился – Лузгин так до конца и не понял. Конечно же, повлияла кротовская быстрая решительность и давняя его, Лузги на, необидная зависть к умению старого друга и одноклассника вот так вот, наотмашь, поворачивать жизнь. Он сочувствовал Слесаренко, когда узнал про его жену, и совершенно искренне усердствовал на похоронах, но потом тог уехал на Север и тихо пропал, и вдруг появился какой-то весь новый, подобранный, с незнакомым напором во взгляде. Этот новый Слесаренко не слишком понравился Лузгину. Было видно, что этому новому уже не требовались поводыри и наставники только помощники. Он готов был слушать, но не слушаться. Лузгин же любил, когда люди во власти именно слушались его, так было на всех передачах, а здесь понимал: не получится.

И все-таки он согласился. Хотя в ответ на слова Кротова о том, что с некоторых пор мы несем ответственность за этого человека, только скривился презрительно. Никакой ответственности за Слесаренко он не чувствовал и не сознавал, и ему было все равно, станет тот мэром или не станет. Дружище Кротов, как всегда, играл в свои живые шахматы и на доске, и под доской, интерес же Лузгина в данном случае был чисто спортивный и денежный.

– Мотай к началу, – скомандовал Лузгин, когда оператор закончил монтаж эпизода. – Оценим шедевр в совокупности. А ты, Аня, текст прогони под картинку. Пожалуйста.

– Чтоб ты подох, любимый, – сказала Лялина, кладя на колени листочек с закадровым текстом. Они уже ни от кого не прятались.

Первые кадры сюжета шли под крики и шум забастовки. Анна бубнила рядом свой текст скучным голосом, но Лузгин улавливал: текст «ложится», объясняет ситуацию и создает напряжение. Вот приехал Слесаренко, люди смотрят угрюмо и недоверчиво, суетится агрессивный Зырянов лицом в кадр, на переднем плане упрямый слесаренковский затылок, хорошо слышен зыряновский вопрос: «Зачем приехал!», поразительный ответ Слесаренко про жену, мертвая пауза, вот Зырянов поднимает глаза (специально замедлили пленку), и всё, партия закончена, полный мат забастовщикам под тревожный гудок паровоза.

– Кто посоветовал Слесаренко сказать про жену? - спросила Анна. – Ты? Удачный вариант. – В ее голосе не было одобрения.

– Тыщу раз говорил: никто. Само собою получилось.

– Ну-ну, – пропела Анна. – Какие мы удачливые! А ведь он просил тебя...

– Не его собачье дело, – сказал Лузгин. – Здесь мы хозяева. Давай, беги начитываться, меньше часа до эфира. Сюжет Ломакина про отпускников озвучен, Коля? Тогда заряжай. А ты беги, принцесса, только горло смочить не забудь – совсем от курева охрипла.

Хорошо, папочка, – сказала Анна, роняя ноги со стола.

Лузгин посмотрел телесюжет с отпускниками. Все шло, как надо, люди говорили сердито и откровенно, но без прямых угроз и обещанья драки, главное – не пахло провокацией, и Лузгин остался доволен настолько, что сунул в нагрудный карман оператору пачку настоящего американского «Мальборо».

Теперь предстоял рисковый разговор с директором телестудии Хал иловым.

Много лет назад они работали вместе на областном телевидении. Халилов был третьеразрядным ассистентом режиссера, сплошное «принеси-подай», бегал в гастроном за водкой и вид имел забитый и несчастный. Потом пробился в Москву на курсы телеоператоров, закончил их и вернулся уже для того, чтобы таскать водку и кофры для маститых камерменов вроде Крицкого или Завьялова. И тут открыли корпункт в Сургуте. Ехать туда никто не хотел. Репортера нашли среди местных, а с оператором застопорилось: все-таки особая работа, требовался навык, знание азов телесъемки и монтажа. Халилов сам пришел к начальству и попросился и вскоре уехал в Сургут, присылал оттуда весьма средние сюжеты, потом уволился. Долго о нем ничего не слышали, говорили даже, что бичует, спился и так далее. И каково же было изумление Лузгина, когда по прибытии в город он отправился знакомиться с местной журналистской элитой и едва узнал в холеном и властном директоре городской телестудии былого мальчика для побегушек.

Он поначалу искренне обрадовался: как-никак знакомый человек, будет на кого опереться по первости. К тому же в те давние годы Лузгин благоволил к Халилову, пестовал его и ограждал, брал с собой в престижные командировки – если честно, то больше из чувства явного превосходства и необременительного великодушия, – и надеялся нынче, что все это вспомнится и благодарно зачтется.

И как же он промахнулся!

Вялая сытая морда, ни тени стародружеской улыбки наоборот, глаза с ленивой поволокой неприязни и будто склеенные толстые губы, разлеплявшиеся только для того, чтобы выдавить «ну, не знаю» или совершенно идиотское «будем посмотреть». От дружеского предложения крепко выпить и повспоминать доброе старое Халилов отказался с какой-то торопливой и злой радостью, домой к себе ни разу не пригласил и вообще открыто тяготился лузгинским присутствием.