В. Строгальщиков - Стыд

— …В итоге, может получиться интересно.

— Спасибо. — Агамалов поднялся из кресла.

— Как мы дальше построим работу? — Лузгин хотел, чтобы Хозяин прямо сейчас назначил дату новой встречи.

— Обратитесь к Пацаеву. — Агамалов выпустил лузгинскую ладонь и направился к столу — прямой, уверенный, неспешный. Вот оно, сказал себе Лузгин. Персонажи высшей власти были ему неплохо знакомы: и с Ельциным в Кремле однажды поздоровался за ручку, и министров видал, и депутатов, и больших генералов, но то была власть от власти, власть положения, итог борьбы, интриг, силы и страха. И вот впервые он узрел, как выглядит вблизи другая власть — от собственности, денег, от богатства. Каким манером вычислил его Курбанов, что за особым нюхом обладал тот старый пьяница и бабник?

Коридор между блоками был выстроен слегка в наклон, и Лузгин как бы снисходил с таинственных высот к людям обычным и непосвященным.

— Ну что? — спросил его Пацаев.

— Приятный мужик, — ответил Лузгин. — Велел обратиться к тебе.

— Ну, обращайся.

Бородой, мордастостью и пузом Боренька Пацаев смахивал на подзабытого писателя Юлиана Семенова.

— Надо составить и согласовать график встреч.

— Каких встреч?

— Моих с Хозяином.

— Да ты что? — удивился Пацаев. — Какие встречи? Скажи спасибо, что он вообще тебя принял.

Лузгин почувствовал, что медленно краснеет.

— А как же основной рассказ? Биография там, детство, приобщение к профессии… Он же одобрил!

— Вот и хорошо. Садись и пиши.

— А где же факты?

— Дам я, дам тебе факты. — Пацаев кивнул на компьютер. — Откроешь президентский файл, там сколько хочешь.

— А детали, нюансы!..

— Ты че, мужик, — обиженно сказал Пацаев, — думаешь, ты первый такой умный? Все тысячу раз переспрошено и переписано. Даже про любимую козу.

— Какая, блин, коза?

— Любимая коза деревенского бедного детства. И про постоянное чувство голода, преследовавшее нашего героя на протяжении долгих студенческих лет. И про столовую, в которой он женился — все есть, Володенька, осталось только творчески переработать, окинуть свежим взглядом…

Вот же гадкий старик, вот же умница, восхитился Лузгин, все он знал наперед… А что ж ты сам, болван, неужто полагал всерьез, что твоя хилая задумка станет неким откровением, что Агамалов о себе молчал всю жизнь и вот теперь раскроется перед случайным летописцем? И ведь старик тебе советовал: читай, что там на полке понаставлено… Нет, мы чужого не хотим, мы будем первые!

— Послушай, Боренька, — спросил Лузгин, — тогда зачем он вообще меня принял? Я ведь ни слова на пленку не записал.

Пацаев поднял руки, словно в плен сдавался.

— Мужик, ты че? Он же тебе подарок сделал! Да завтра вся контора будет знать, что Хозяин с тобой целый час пробеседовал. Целый час, понимаешь? У нас есть люди, и немаленькие, всю жизнь здесь ошиваются, а он им и пяти минут не уделил ни разу, а тебе — целый час. Теперь ты большой человек, можешь ходить с озабоченным видом, любые двери пинком открывать…

— Да я… — начал было Лузгин и осекся. Если Пацаев прав (а прав он однозначно), то и ему не следует рассказывать, что был отнюдь не час, а много меньше.

— Спасибо, Боря. Ты умный человек.

— Да и ты таким кажешься.

— То, что вам кажется, не соответствует истине. — Лузгин вздохнул, понурив голову. — Увы, на самом деле я куда умнее, чем вам кажется.

Пацаев рассмеялся, в бороде сверкнули зубы.

— Дай списать. Потом скажу, что сам придумал.

Пацаева в конторе не любили, Лузгин уже не раз имел возможность в этом убедиться. В табели о местных рангах Боренька, по диплому значившийся учителем физкультуры, являл собой некое мужское подобие Мадам — шлялся за Хозяином с места на место, занимался всем и вся, даже общежитием командовал на «точке», заочно окончил московский журфак и вырос до начальника пресс-службы, где окопались молодые родственники высших менеджеров СНП. Пацаев их гонял, ругался матом, невзирая на родство и пол, но был неприкасаем. В свое время Лузгин достаточно профессионально занимался «пиаром»; на его взгляд, пресс-служба Бореньки работала не слишком. А впрочем, ничего гениального от нее и не требовалось. «Сибнефтепром» владел этим городом как собственной усадьбой и в пропаганде не нуждался. Большим «пиаром» для Москвы и заграницы занималось целое агентство, прописанное на Цветном бульваре и Бореньке не подчинявшееся. Сам же Пацаев в основном сосредоточился на домострое: одну квартиру ремонтировал, другую продавал, менял «Лэнд-крузер» на «Лексус»; не знал, что делать с домом возле Сочи; на местной даче год как не бывал, сгнила, наверное, да ну и хрен с ней, он не садовод, а бани здесь — в любой конторе. Пацаев «завязал» давно, после аварии на трассе, когда чуть не угробил пассажира и сам уцелел просто чудом, полгода лежал в гипсе. Племянница главного инженера, которую Боренька гнобил пуще прочих своих сотрудников, с удовольствием открыла Лузгину, что тем несчастным пассажиром была чужая баба, и муж той бабы долго психовал и требовал суда, но Агамалов спас, дело закрыли, и с той поры Пацаев не пил, но любил смотреть, как пьют другие.