В. Строгальщиков - Стыд

После истории с захватом они как бы поменялись местами: Боренька из начальственной позиции немедленно переместился в равную, а после, иногда казалось, и вовсе на ступеньку вбок и вниз.

Они проговорили полчаса на тему, обозначенную Боренькой в машине: энтузиазм молодых первопроходцев. Получилось не очень, в общих словах, без милых сердцу Лузгина особых жизненных деталей, событий и примет, но он расстроился не слишком: примет хватало и в других рассказах, а здесь был обычный зачет, еще одна известная фигура в книжном указателе имен. Он так бы и ушел, собрав вещи и раскланявшись, но черт же дернул за язык спросить, зачем она приехала. Вдова, не дрогнувши лицом, ответила Лузгину, что ей советуют продать акции, доставшиеся от мужа по наследству.

— Кому продать? — наотмашь, не подумав, спросил Лузгин.

— Мне скажут.

Вот так, вот так все и сложилось… Лузгину представилась на миг огромная машина, запущенная жесткой и расчетливой рукой, где он и эта женщина есть не узлы машинного механизма, не винтики даже, а лишь сырье, расходный материал. И еще он понял, что теперь он непременно спросит и другое: известно ли ей, при каких обстоятельствах скончался ее муж Виктор Вольф.

Он не смотрел ей в глаза — не потому, что испытывал неловкость. Напротив, он ощущал в себе теплое и горькое, как слезы, чувство душевного с нею родства и острой жалости. У нее были маленькие крепкие ноги в красивых черных туфлях, стоявших как две лодочки, пришвартованные к берегу огромного персидского ковра. Она не плакала и ничего не говорила. Лузгин хотел поцеловать ей руку на прощание, но посчитал, что это будет выглядеть нелепо.

Голос женщины догнал его в дверях, он оглянулся. Она стояла в профиль, чужая богатая женщина, лицом к окну, красиво забранному волнообразной кисеей.

— Вы же не знаете, Володя, каким он был чудовищем в свои последние годы.

Лузгин спускался по камням с особой осторожностью: вчера оступился неловко, ноги поехали вперед, и он зашиб себе копчик, да так больно, что потом не мог заснуть; жена мазала и терла ему больное место жгучей, рыбьим жиром пахнущей мазью, и все равно он не заснул, пока не выпил. Был он тогда в болтливых шлепанцах из пластика, а ныне шел в кроссовках на резине — старых китайских, растоптанных в прах, а потому любимых. Жена, пакуясь, два раза выбрасывала их из чемодана, и все-таки Лузгин добился своего, чему был нынче очень рад, — нога ступала мягко и уверенно.

Можно было ловить и с удобной пологой площадки немного правее, но там, ближе к закату, набегала толпа — кинуть некуда, и Лузгин нашел себе уступ под берегом, метрах в трех от воды. Уступ был маленький, на две ступни, и спуск к нему грозил увечьем (вчера подтверждено, едва ведь не сорвался вовсе), но по бокам в скале таились невидимые сверху удобные нишечки, куда Лузгин пристраивал приманку, бутерброды и флягу в кожаной обтяжке; а позади, как раз ниже спины, тоже имелось углубление, куда можно было втиснуться, когда ноги совсем уставали.

С открытого пространства тянуло легким ветром, холодившим грудь и голые ноги; пусть юг, но все-таки весна — днем под тридцать, вечером свежо. Рябь на воде стояла мелкая и плотная, хуже нет для ловли в поплавок, он вечно скачет, и ты или проспишь поклевку, или замаешься без толку удилищем махать. Привалившись спиною к скале, Лузгин разложил по нишам припасы, открыл коробочку с приманкой, купленной на набережной в рыбацком магазинчике, насадил на крючок нечто мягкое, в кольцах, с неведомым ему названием, и плавным движением послал удилище вперед. Посмотрев вниз, он увидел колеблющееся отражение длинного хлыста и своей короткой руки. На нем под джинсовой курткой был поясной упор на лямках, в обхват по талии и через плечи, пижонски дорогой, но донельзя практичный, особенно когда рыбачишь на обрыве и удочку не положить, как на реке. Он вставил комель удилища в крепкое гнездо на поясе, сразу ощутив плечами тяжесть снасти, и посмотрел как пляшет поплавок. Левой рукой он взял из ниши фляжку, правой свернул колпачок и выпил на одно дыхание. Потом завернул колпачок, убрал фляжку на место, закурил и стал смотреть на море.

Земля охватывала его двумя рогами острых мысов. Лузгин стоял в скале почти посередине, ближе к левому рогу, на котором работал маяк, расчеркивая окрестности узким лучом, долгим вдали и стремительным ближе. С правого мыса низко над морем носились серые капли таксовых вертолетов — за левый мыс, в другой прибрежный город, где круглосуточно играли в казино. Глядя на очередной вертолет, пролетавший на траверзе, он в который раз беспричинно представил себе, что вот имейся у него сейчас хороший пулемет, он мог бы сбить его, стреляя вперед с упреждением на три-четыре корпуса. Очень русская мысль отдыхающего.