В. Строгальщиков - Стыд

Жена сидела у постели, держа его за руку холодной ладонью, — похудевшая, в прическе на скорую руку, с осунувшимся, странно озабоченным лицом. Лузгин не мог истолковать причину этой виноватой озабоченности, пока жена не сказала сама: «Какой ужас, Володя… Ты же рассказывал раньше, а я…». И тогда с беспощадностью негаданно оправданного, в миг из болтуна превратившись в пророка, Лузгин стал распекать ее за все грехи зазнайства и беспечности, совершенные, конечно же, не только и не столько ею, а всеми другими обитателями этой богатой и спесивой территории. Тамара слушала его и улыбалась все более виновато, Лузгин же почти не своим, казенным каким-то голосом продолжал злорадствовать, пока его не окатил внезапно такой неимоверный приступ отвращения к себе, что он на полу-фразе замолчал и отвернул до боли в шее голову к окну, за которым не было ничего, кроме мутно подсвеченной серости неба. Жена все так же гладила его и по-девчоночьи всхлипывала. «С папой совсем плохо, — сказала она глухо и в нос, — но врачи стараются…». Лузгин пробормотал ободряюще, что ничего, старик он крепкий, другому бы в его-то годы, и свободной от капельницы рукой накрыл руку жены и сжал ее несколько раз, будто подкачивал резиновую грушу аппарата для измерения кровяного давления (он все не мог запомнить его правильное медицинское название).

Старик в вагоне держался молодцом, не ныл и не скандалил, понимая бессмысленность этого, терпел и вонь, и тесноту, и занудство Фимы Лыткина, и показную браваду Кузьмича Прохорова, и поначалу бесконечные «фронтовые» поучения и растолковки войны понюхавшего в Казанлыке Лузгина. Но за эти двое с лишним суток куда-то подевались его извечные и прежде неоспоримые в любой компании, в любом вопросе командирская первичность и право решающего слова. Он тихо и незаметно уравнялся с другими стариками, а в деле дележа воды и съестного и вовсе уступил главенство самозванцу Прохорову. Что-то в нем произошло, сместилось, и началось это еще раньше — когда исчезла внучка, а он перед этим кошмаром оказался совершенно бессилен. Сидение взаперти под дулом автомата лишь довершило начатое.

В палату снова пришел следователь, молодой парень с казенной стрижкой, устраивал на прикроватной тумбочке листы бумаги. Покусывая здоровыми зубами колпачок дешевой авторучки, напоминал скороговоркой Лузгину, на чем они вчера остановились, задавал новые вопросы, поглядывая в уже заполненные листы, переспрашивая уточняюще, пока не добивался от свидетеля краткой и недвусмысленной формулировки, после чего замолкал и писал аккуратно, медленно, сразу набело, оттопырив правое плечо, и вслух зачитывал написанное. Лузгин согласно кивал или поддакивал, и они двигались дальше.

Из рассказа про Мыколу — детального, с яркими фактами, психологическими наблюдениями и геополитическими выводами — следователь записал лишь три строки, зато подробно спрашивал о Махите и так же подробно конспектировал все, что Лузгин говорил о нем. Но и здесь с разной долей внимания: эпизод с приездом Дякина, заложниками в Казанлыке и выкупом за внучку был им почти проигнорирован, зато самым подробнейшим образом фиксировался любой даже не факт, а слух или предположение о связях Махита с акционером «Сибнефтепрома» Мамедовым. Возможно ли через этот контакт проникновение в компанию отмытых наркодолларов? Является ли сам вышеозначенный Махит прямым или опосредованным акционером «Нефтепрома»? Не выдвигались ли террористами требования, связанные с экономической политикой или собственностью нефтяной компании? Не звучали ли угрозы проведения терактов на объектах СНП? Заметил ли Лузгин среди захватчиков знакомых ему работников «Сибнефтепрома» или сервисных организаций? По касательной вспомнили даже пропавшую внучку: следователь спросил Лузгина, возможен ли, по его личному мнению, такой способ осуществления выкупа, как передача иным лицам части принадлежащего Ивану Степановичу Плеткину пакета акций компании «Сибнефтепром», и обсуждался ли он, данный способ, лично Лузгиным в разговорах с упомянутым акционером. «Нет, — сказал Лузгин, — не обсуждался».

В вечерних новостях по телевизору Лузгин смотрел, как хоронили всех погибших при захвате и штурме поезда. Народу было много, гробы долго несли по центральному проспекту, Лузгин увидел свой высокий дом — мелькнул на заднем плане, потом шли кадры с городского кладбища. Подумал, что вряд ли когда-нибудь узнает, где похоронили Николая. Приоткрылась дверь, бочком протиснулась Тамара, прошла немного мелким шагом и вдруг побежала к нему, закрыв лицо руками. Лузгин рывком поднялся на постели, схватил ее в охапку и стал гладить по спине, приговаривая: «Ну что ты, что ты, ничего не поделаешь…». Вот все и кончилось, подумал он, вот все и кончилось.