В. Строгальщиков - Стыд

— Я верю вам, — сказал старик.

— Искать мы будем…

— Эгильде, — не удержался и брякнул Лузгин.

— Смотри ты, запомнил! — удивился Махит. — Искать мы будем и найдем. Но… в каком виде… сами понимаете.

— Понимаю.

— Тогда договорились. И еще: вам принесут бумагу, все подпишете, вы — первый.

— Что за бумага?

— Обращение.

— О чем, к кому?

— Не обсуждается. Как только вы подпишете, режим вашего содержания будет изменен.

— Ну, так несите же! — старик повысил голос. — Какого черта!..

— Вам принесут, — сказал Махит, повернулся и ушел по коридору.

— Вы это, — тихонько сказал Николай, — вы вернитесь пока…

— О, черт! — Лузгин ладонью хлопнул себя по лбу. — Он же про деда Григория ничего не ответил… А можно, я по-быстрому кульки там, с этим, вынесу?

— Только бегом, — прошептал Николай с видом вора на стреме.

Через сорок минут к ним пришли — пожилой мусульманский священник, глядевший строго, и улыбавшийся натужно отец Валерий. Бумагу вслух читал Лузгин как самый зрячий; мулла слушал внимательно, пальцами перебирая четки, отец же Валерий вздыхал, бормотал и мелко крестил всех сидящих по очереди, выглядывая из-за плеча служителя Аллаха. Потом подписывали на столе лузгинской ручкой. «Господь вас сохранит», — сказал отец Валерий на прощание, и мусульманский священник в знак согласия склонился к ним и распрямился с молчаливым достоинством.

А ночью их взяли штурмом.

Лузгин сидел в своем углу в ногах у спящего в очередь мастера Лыткина и думал про старика. Он знал, что в мире существует много денег — тысячи, миллионы и миллиарды рублей, сотни, тысячи и миллиарды долларов, и существуют люди, которые этими деньгами владеют. Про миллиарды долларов ему как-то не очень представлялось, потому что он даже мысленно не мог поместить себя в шкуру человека, владеющего ими. Говорили, что миллиардером является президент «Сибнефтепрома» Агамалов, но капиталом его в основном были акции, а что такое акции, Лузгин хорошо знал на примере других нефтяных компаний: сегодня — куча денег, завтра — почти ничего, а потому к заявленному миллиардерству Агамалова он относился осторожно, но знал доподлинно, что тот и Гера Иванов, и кое-кто еще из нефтепромовской верхушки имели на счетах или в банковских сейфах натуральные живые миллионы, и это вполне соотносилось с их внешним и внутренним обликом. Но он, Лузгин, никак не мог поверить, что его тесть, его партнер по утреннему чаю и вечерним спорам в кабинете, заносчивый больной старик, почти не покидающий квартиры и ничего такого не позволяющий себе, действительно очень богат даже по западным меркам и вполне способен, глазом не моргнув, выложить огромнейшие с бытовой точки зрения деньги — пусть даже в обмен на любимую внучку. В понимании Лузгина человек, владеющий такими деньгами, должен был жить как-то иначе. И тут Лузгин исподволь начинал сомневаться в реальности отмеченных на карте путешествий: быть может, старики все эти поездки просто выдумали себе? Уже третий месяц разговоры про Бермуды-Небермуды и Новый год под пальмами, а вот он, Новый год, и никто никуда не поехал, вернее, поехал — в злосчастный Сургут, будь он проклят, третьи сутки будто звери в клетке…

И еще Лузгин думал про Мыколу, как тот стоит сейчас за дверью, без автомата, весь в динамите по длинным карманам разгрузки, соединенным проводами с запрятанным где-то приемником, и даже не знает, где находится передатчик с кнопкой, которую кто-то нажмет в урочный или случайный момент, и от него ничего не останется — от нас, впрочем, тоже. Эта последняя мысль как-то разжижала лузгинскую жалость к Николаю. Домой он, видите ли, к маме захотел, несчастный наемник, я бы на месте Махита… Нет, никогда, место тоже несладкое: крутиться меж огней, которых более, чем два, но Лузгин знал, что есть на свете люди, словно рожденные для этого и не умеющие жить иначе.

…Потом, когда все кончилось и к нему опять вернулась способность прокручивать в голове различные варианты развития событий, он предположил, что после своего парламентерского визита отец Валерий наверняка был допрошен и нарисовал спецназу схему размещения заложников и дислокацию охраны. Однако в спецназе обязаны были учесть и возможности перемещения — бандиты тоже ведь не дураки. Но, если эти знают, то и те знают… Никто никуда никого не перемещал, только воздух в купе стал почище, если не обращать внимания на запах сопревшей одежды, — в поезде топить не перестали и даже поддали тепла, — и тот, другой, тоже знакомый Лузгину запах изношенных человечьих организмов, который, казалось, насквозь пронизывает и тебя, если долго находишься рядом. Лузгин как раз и находился рядом, в полудреме, когда снаружи грохнуло в вагонный бок. Он непроизвольно закрыл лицо локтем, и окно взорвалось. В черном проеме появились два прямых черных рога, а между ними — большая круглая голова, которая вдруг потянула за собой быстрое тело и бросила его вперед, прямо на ноги сидящим. Было больно и страшно, и те, что лезли и лезли в окно, жутко кричали и всех на ходу ударяли железом и обувью. Тот, что влез первым, рванул вбок дверную рукоятку, но дверь не далась, и он выстрелил в замок с бедра из такого же, как у бородатого бандита, короткого и черного оружия: прямо возле лица Лузгина дыхнуло жаром и горящими спичками, дверь отлетела влево, все тот же жуткий крик и удары в коридоре, и топот, разлетавшийся по сторонам. И тут погас дежурный свет, и в конце коридора стали часто стрелять одиночными. Что-то грохнуло, вагон содрогнулся, ноги лежавшего Лыткина толкали Лузгина в бок и в плечо, а из угла напротив, где сидел дед Василий, несся негромкий тонкий вой.