В. Строгальщиков - Стыд

Когда дверь замкнулась, все долго молчали; потом старик, снизив голос, спросил Лузгина, знает ли он бородатого. Лузгин ответил, что наверняка сказать не может, там все они были на одно лицо, и каждый называл его «писатэл», и добавил, что ежели это гарибовцы, то дело швах, они люди злые и резкие. «Какие такие гарибовцы?» — шепотом поинтересовался мастер Лыткин, и Лузгин сказал с внезапной злостью: «Я же вам рассказывал, не помните, что ли?». Был же, был разговор наутро по приезде, когда пришли опохмеляться с извинениями; он битый час трепал им языком, и ничего, оказывается, в стариковских-то мозгах не отложилось, потому что не верили или слушали словно пересказ кинофильма, а потому так вам и надо. Но куда же подевался Николай, и почему он снова с ними, ведь после бегства на мосту они должны были шлепнуть его как навозную муху, такое моджахеды не прощают… Но уже яснее дело, чуточку яснее, и даже хорошо, что бандит его узнал: есть контакт, он может быть полезен…

Вернулся Лыткин, первый из гонцов, с двумя отвисшими пакетами, ушел второй, из незнакомых, и тоже вернулся, и бородатый, подбоченившись в дверном проеме, велел все доставать и выставлять на стол: еду в бумагах и целлофане, бутылки с минералкой, коньяком и кем-то припасенной водкой, коробки и флакончики с лекарствами.

— Вот! — Бандит по-ильичевски вытянул руку с раскрытой ладонью. — Кушай, пэй давай!

— Так ведь нельзя, — сказал Кузьмич, скосив глаза на выпивку. — Аллах же не велит.

— Мине нельзя, — согласился бандит, — тебе можно. Аллах даже гавно чушка кушать разрешает.

— Детей бы отпустили, — сказал Иван Степанович.

— Каких детей? — изумленно произнес Лузгин.

— Здесь их целый вагон. Самодеятельность… Что, всех взорвете?

Бородатый подумал и молча кивнул.

— Неужели не жалко?

— А тебе жалко? — Бородатый склонился вперед, и новенький короткий автомат, похожий на красивую игрушку, закачался на его груди. — Ты когда таракан давишь, тебе есть разница, большой он, маленький? Маленький таракан большой вырастет, нет разница. Кушай давай.

Чушка, таракан… Еще собакой обозвал бы для полного зверинца. И весь секрет, то есть отсутствие секрета таится в том, что мы для них — не люди, и в этом полном отрицании в нас людской природы самым роковым и безнадежным образом нет ни злости, ни ненависти. Собаку можно даже приласкать под настроение, сдружиться с ней, использовать ее, но если собака начинает мешать, громко тявкать или вовсе нападает, пространство от собаки надо чистить недрогнувшей рукой…

— Чего сидим-то? — произнес Кузьмич и по-хозяйски завозился в еде и выпивке.

На третьи сутки поезд штурмовали.

За это время жизнь в вагоне несколько раз переиначивалась. Первые сутки прошли неплохо: выводили в туалет, пусть и нечасто; в отсутствие других охранников Лузгин покуривал в коридоре с Николаем и даже о том-сем побалтывал; еду деды сожрали ночью под коньяк, но оставались еще минералка и какая-то желтая сладкая дрянь под названием «Тутти». Охранники вели себя спокойно и частью дружелюбно, шутили меж собой на тарабарском языке, смеялись, и было какое-то общее чувство, что скоро все кончится миром, бандиты получат свое и уйдут, поезд двинется вперед и прибудет на нужную станцию, и все, что здесь случилось, превратится лишь в повод для баек, еще одну былинную строку в геройских биографиях дедов.

Потом все поменялось. Голоса в коридоре стихли, а если и долетали, то злыми короткими репликами. Их перестали выводить; Лузгин пытался качать права и получил по морде; пришлось от нетерпежа мочиться в горлышко пластмассовой бутылки — пробку закручивали, чтоб не пахло, но запах все равно стоял довольно неприятный. Хуже было с нуждой по большому, а тут еще на Фиму Лыткина набросился понос; придумали использовать пакеты, завязывали их потом узлом и складывали в отделение под лавкой. Старик предложил Лузгину покурить, и дым на время перебил другие запахи, однако дед Григорий, сидевший рядом, оказался астматиком, стал задыхаться, на него заругался Кузьмич: мол, еще неизвестно, что хуже — дым или аммиак; и дед Григорий, шатаясь, проковылял к двери и стал в нее стучать, и стучал долго, пока дверь не раскрылась, двое охранников выхватили деда в коридор и уже не вернули обратно. Иван Степанович назвал Кузьмича скотиной, и тот вдруг заплакал, ударяя кулаками в колени и вскидываясь толстой грудью. Второй из ранее незнакомых дедов по имени Василий сказал, что теперь можно лежать по очереди, и лег лицом к стене, согнув колени, а Лузгин уселся у него в ногах, спиною завалившись в угол, закрыл глаза и слушал, как уснувший храпит и постанывает. Фима же Лыткин давно приноровился спать сидя, скрестив руки, с отвалившейся челюстью, но без храпа, и спал теперь почти все время, когда орлом не сидел над пакетом.