В. Строгальщиков - Стыд

Он вспомнил и о Славке Дякине, также спрятанном где-то на дне, но уже не земновском — махитовском дне, еще более страшном и безжалостном; вспомнил неведомых и ведомых ему людей, запертых нынче в холодном амбаре далекой деревни Казанлык; вспомнил пропавшую внучку Степаныча и горестно подумал: за что так издевается над нами сука-жизнь? И чем дальше, тем больше, гнуснее. Он вспомнил друга-одноклассника, умиравшего от рака в обшарпанной палате тюменской онкологии, где пахло хлоркой и животной гнилью, и как тот хватал Лузгина за руку влажными пальцами и, плача, заклинал его любить и ценить каждый прожитый день, каждый час и мгновение, а Лузгин не знал, куда ему деться от этой тысячелетиями повторяемой банальщины, урок которой в том, что никакой он не урок, пока не грянет, и в следующий раз он пришел к другу уже в морг на улице Одесской, где в хоре прочих, куривших у крыльца, повторял со вздохом и значением: «Отмучился».

И почему-то вспомнились еще армейские письма тюменского парня имярек, что по наводке из военкомата взял под честное слово вернуть у так мило застеснявшихся родителей и, состряпав газетный матерьялец под лихим, отмеченным редакционной летучкой, заголовком «Домашняя работа по бомбометанию», в итоге так и не вернул. А много лет спустя нашел их в ящике комода среди прочих ненужных бумаг, порвал и выбросил в мусоропровод, после чего недолго маялся стыдом. Родителей тех нынче, пожалуй, нет уже на свете, а парень ничего не знал про маленькую подлость молодого репортера, но ежели и знал, то давно уже простил или забыл, память выцвела за годы. Да и важны ли были парню его солдатские листки с ошибками на тройку с минусом? Тогда, наверно были неважны, а нынче старый дядька, задним числом расставив запятые, читал бы их своим внукам сквозь мутную линзу дедовской слезы.

Поезд опять вздрогнул и замер. Лузгин закрыл глаза и потряс головой, как обычно делал в одиночестве, когда ему бывало стыдно за себя перед самим собой.

Снова топот в коридоре, голоса, глухая возня и тупо оборвавшийся выкрик, дверь купе откатилась и стукнула, и в рваном луче фонаря внутрь ввалились друг за другом подталкиваемые в спину четыре человека. Один из них, шатнувшись, тяжело уселся в ноги Лузгину, другой ругался матерно, и весь этот ночной бедлам перекрыл строгий голос старика:

— Да что здесь происходит, черт возьми?

— Херня здесь происходит, Ваня, — ответил ему тот, что матерился, и Лузгин по голосу узнал деда Прохорова. — Ты не ори, а лучше сядь и подвинься. Да не толкайтесь вы! Щас разберемся…

Выдернув ноги из-под чьей-то массивной задницы и помогая себе руками, Лузгин сел на лавке, развернулся, задев кого-то в темноте ступнями, опустил ноги под столик. Рядом сразу грузно опустилось тело, кто-то задышал тяжело и часто. Рука, лежавшая на столике, нащупала там пачку сигарет, Лузгин раскрыл ее, достал плоский баллончик зажигалки и щелкнул, извлекая пламя.

Рядом с ним пыхтел незнакомый мужик в серой исподней рубашке, а напротив, прижавшись друг к другу, блестели возбужденными глазами старик, Кузьмич и мастер Фима Лыткин. Лузгин повел рукой, приближая к ним слабый огонь; за окном заорали и стукнули чем-то в стекло.

— Да сейчас я, сейчас! — оглушительно выкрикнул Прохоров, неловко бросаясь к окну. Лузгин растерянно снял палец с педали зажигалки, Прохоров прикрикнул на него:

— Да не гаси ты, дай закрою, — и стал дергать вниз ролевую оконную шторку.

Несколько долгих секунд они сидели в темноте, прислушиваясь к шагам и голосам снаружи и внутри вагона, потом Иван Степанович откашлялся и четко произнес:

— Объясните мне, что происходит.

— А хрен его знает, — ответил Кузьмич и рассказал, что в купе ввалились люди с автоматами, подняли их с Фимой и приказали молчать, а потом затолкали сюда, ничего никому не объясняя.

— Что за форма на них?

— Да хрен их разберет, Степаныч. Она нынче у всех одинаковая. А автоматы наши, «калаши».

— Они тоже у всех, — подал голос Лузгин. — Я думаю, это захват.

— Бандиты! — сказал Фима Лыткин.

— Захват? — переспросил старик. — С какой же целью, позвольте вас спросить?

— Да пограбят и уйдут, — успокоительно заметил Прохоров. — Нам главное — не бузить, тогда быстрее закончат и смоются. Вот приключение, однако!.. А злые такие, толкаются.

— Полагаю, это не грабеж, — сказал Лузгин и замолчал; он хотел убедиться, что его внимательно слушают. — Судя по всему, это захват заложников.

— С чего же ты решил? — осторожным шепотом поинтересовался Лыткин.