В. Строгальщиков - Стыд

— Чего молчишь? — спросил старик. — Обиделся?

— Дело не в обиде, — сказал Лузгин. — Я вот о чем думаю… Почему всегда так выходит: попросишь человека — и не говно какое, а нормального человека — тебе помочь, так он при этом непременно свой интересик, большой или маленький, но извлечет. Вот помню, другу дачу строили, нужен был кирпич, не хватало, а тогда же на все фонды были, лимиты, лучше меня знаете. Пошел я к директору базы — знакомый мужик, чуть ли не родственник. Отпущу, говорит, хоть десять кубов (нам всего пять нужно было), только сходи к начальству в главк, бумагу подпиши! Ну, пошел я, подписал, в главке тоже люди не совсем чужие. Пригнали самосвал, грузимся, директор рядом. Пять поддонов загрузили, он кричит: хорош! Я ему говорю: как же так? Подписано на десять… Он говорит: вам пять надо было? Вот и получайте. А другие пять — это мне. То есть, вроде, и помог, но и себя не забыл, не обидел. Или вот другой случай. Режиссерше моей, я тогда на телевидении работал, срочно авиабилеты понадобились на юга. А у меня знакомая тетка в авиакассе. Ну, не совсем знакомая, в передаче у нас как-то мелькнула, но меня запомнила, и раза два-три в год я мог к ней стукнуться. Позвонил я ей, сказал: подойдет такая-то. А потом узнал, что режиссерша моя с той теткой из кассы так спелись, что мне-то и не сунуться уже. Такой бизнес на билетах завернули! Я-то, дурак, с людей денег не брал…

— Ты не дурак, — сказал старик, — а они дуры. Помню, шум какой-то был, кого-то посадили… Не их?

— Нет, не их.

— Ну, и черт с ними. Ты на меня не сердись, Володя, это я от злости, от бессилия своего на тебя бросаюсь.

Они услышали, как скрипнула лестница на втором этаже. Старик помолчал, насторожившись.

— Я ведь полагал, что в этом городе ни одна сволочь на меня и моих близких и пальца не подымет. Я его создал, этот город! Я, а не Эдик Агамалов, хоть он и говорит про каждый камень. Я город построил на двести тысяч населения. Город! И оказалось, что в этом моем городе каким-то идиотам на меня глубоко насрать, а всем другим тоже насрать, только помельче. А ты мне про кирпич с билетами рассказываешь… Ну ладно, иди собирайся.

Лузгин и забыл уже, что на двенадцать их со стариком и другими членами юбилейного оргкомитета вызвал на ковер оставшийся за президента компании главный инженер Георгий Петрович Иванов. Старик-то был уже одет по форме, а Лузгин решил, что это он так вырядился к приходу отца Валерия. Словно услышав эти мысли, старик вдруг проговорил:

— А поп твой тоже ничего не знает.

— Откуда ж ему знать?

— Я не про Анну… Одевайся.

Когда спускались в лифте, старик сказал:

— Агамалов, кстати, не в Ницце совсем, а в Майами.

— Какая разница…

— Большая. Переговоры ведет. Может быть, нам что-нибудь в Иране и отломится.

— Уже отламывалось, а потом обломалось. Как в Ираке.

— Сейчас другая ситуация. Ты думаешь, Агамалов тащит американцев в компанию от большой любви к Штатам? Чепуха… Зато теперь мы с ними будем вроде как свои. И если через них нам от арабов или персов что отломится, получим площади под разработку — считай, спасли компанию. И главное: спасли буровиков.

— Что, забросим их в пески?

— Еще как забросим… Мы еще там побурим… Лет сто.

Охранник ждал их у выхода из лифта, второй дежурил на крыльце. В машине старик сидел молча, уставившись поверх запотевших мгновенно очков в лобовое стекло; охранники ворочали толстыми бритыми шеями, будто не знали дорогу. После исчезновения Анны Важениной их прикрепили к старику личным распоряжением Агамалова, и по этой ли причине, либо по какой другой охранники держали себя по отношению к объекту охраны с приятным уважением, и часть этого уважения перепадала заодно и Лузгину. Вот и сейчас, забравшись внутрь просторного американского автомобиля (после прихода в компанию штатовцев мода на японские внедорожники как-то сразу умерла), он почувствовал себя другим, чем снаружи, человеком нужным, важным, защищенным.

Покачиваясь плавно в ритм движениям большого механического существа, Лузгин подумал, как переменилась его жизнь в последние недели. Сколько всего — нового, резкого, опасного с разных сторон — было вбито, впрессовано в первые стремительные дни его пребывания в этом городе, и как все потом рассосалось, потеряло силу и вкус. Завязав с выпивкой, он больше не бывал в компаниях, не ходил по гостям, не заглядывал в увеселительные заведения и большие магазины. Ломакин несколько раз пытался зазвать его на вечер в ресторан под предлогом делового разговора, но Лузгин непременно отказывался, ссылаясь на то, что боится сорваться. Но боялся он отнюдь не ресторанной близости спиртного, а возможности столкнуться там с Махитом, пускай про Махита и сообщали, что он теперь в бегах и объявлен в международный розыск. В итоге жизнь Лузгина свелась к элементарной формуле: контора — дом, контора — дом, и редкие перебивки (поездки на промысел, выходные на турбазе, встречи по квартирам с приболевшими стариками-нефтяниками) только подчеркивали эту размеренность. По утрам и ближе к ночи наваливалась легкая тоска, но в ней удивительным образом отсутствовала скука.