В. Строгальщиков - Стыд

— Ну, а Валька конкретно?

— Я же сказал тебе: жулик, кидала.

— Поймали, что ли?

— А че ловить-то? Сам попался. Больше мы с ним дела не имели. Вот он и шустрил на вторичном рынке. Потому и полез к Кафтанюку. А этот сам кинет кого хочешь… Ты его спроси при случае про флотский мазут из Омска.

— Кого, Ломакина?

— Ну да. Девяносто восьмой, как раз перед дефолтом. Спроси, спроси… Интересно, что он тебе расскажет… О, глянь, «Тьюмен тудэй» кусок из твоей книги забамбашила! Любуйся…

Лузгин рванулся к монитору. Знакомый текст занимал в газете разворот со второй полосы на третью. Он быстренько вчитался: мемуары дедов, история с Прохоровым — и возмущенно заорал на Бореньку: почему без спроса, он же автор! Пацаев ответил спокойно, что согласованные тексты размещаются на открытом сайте компании, Лузгин в курсе, а открытый сайт для того и существует, чтобы им пользовалась пресса, так что нечего орать — смотри, как много взяли, радоваться надо, плохого текста столько не возьмут. Лузгин сказал, что эдак мы всю книгу растранжирим по кускам, потом неинтересно будет, исчезнет эффект новизны, неожиданности, думать же надо, на что Пацаев иронично усмехнулся и похлопал его по плечу: мол, все в порядке, не дергайся, оценят твой труд и талант, будь спокоен, и добавил, как бы между прочим, что в кассе премию дают к Новому году, Лузгин есть в списке, Траор утвердил, так что рви когти, писатель, и портфель возьми, а то не донесешь…

Большинству сотрудников компании переводили деньги на банковские карточки, что было, в свою очередь, рекомендовано и Лузгину, но тот из вредности уперся, счёт так и не открыл даже после служебной записки от Траора и показного пацаевского нытья, и от него отстали. Более того, когда он являлся по установленным дням в бухгалтерию, тамошние женщины улыбались ему и обхаживали как неразумного сына полка. А денег Лузгину платили все больше и все чаще. Он понимал, что это связано с окончанием производственного года, — такое бывало и раньше, даже в советских конторах, — и на фоне членов совета директоров, получивших недавно, как говорили в коридорах, по миллиону долларов в качестве рождественского бонуса, он получал даже не копейки, а доли копеек, а все же в сумме за три неполных месяца вышло изрядно. Жил он у тестя с тещей на полном пансионе, почти не тратился, разве что на дорогие сигареты, и с удивлением обнаружил, что деньги, если бросить пить, растут как бы сами собой. К весне он должен закончить книгу, и ежели все и далее пойдет таким же образом, — он не заквасит и его не выгонят с работы, — то после расчета он может вернуться в Тюмень богачом. А коли еще выгорит с Ломакиным… Никакого смысла возвращаться в Тюмень не было, и с Ломакиным едва ли что-то выгорит, но было приятно видеть пачки денег в отведенном ему нижнем ящике кабинетного стола, когда он нырял туда за бумагой и письменными принадлежностями, и сознавать, что даже если что-то вдруг случится, эти деньги смогут достаточно долгое время удерживать его на плаву. Да ничего они не смогут, сам себя опровергал Лузгин, будучи не в духе: если что случится, он обязательно запьет, а коли он запьет, то все случится в самом худшем виде.

Касса располагалась этажом ниже, и он обычно спускался туда не парадной, в коврах и мраморе, широкой лестницей, а по так называемой служебной, прямо возле пацаевской двери. Вот и сейчас, прикрыв дверь, он двинулся было к служебке, но рефлекторно посмотрел налево, где по парадной поднималась группа отменно одетых мужчин с властными лицами, и в центре группы шел некто высокий, грузный и неожиданно знакомый. Лузгин заморгал и всмотрелся; мужчины повернули в коридоре, стали удаляться от него, и того, высокого, можно было узнать даже со спины.

Лузгин влетел обратно и возбужденным голосом спросил Пацаева. Все так же глядя в экран компьютера, Боренька легко ответил, потом уразумел подоплеку лузгинского вопроса и резко крутнулся на стуле.

— Ты что, с ним знаком?

Прямой ответ чуть не сорвался с языка, но Лузгин все-таки выучился кой-чему у местной коридорной швали. Он пожал плечами и скромно произнес:

— Да как сказать…

Священника звали отец Валерий. Был он непривычно для Лузгина молод и как-то очень по-русски, по-здоровому обширен; легко нагнулся, обуваясь, так же легко распрямился — и ряса покрыла серые брюки и начищенные ботинки. Застегнув до шеи черное суконное пальто, священник улыбнулся Лузгину, перекрестил его и подал руку.