В. Строгальщиков - Стыд

— Про Аньку ничего не слышно? И где Земнов?

— Земнов на месте. Вроде как отстали от него. Другой информации нет.

— Это плохо. — Лузгин подал Ломакину обувной рожок.

— Ты пойми: пока ее не нашли, старик ни о чем другом и думать не желает. Ему на все остальное наплевать.

— Вот именно, — не разгибаясь, произнес Ломакин. — Потому и рассказать может, что наплевать.

Лузгин сказал:

— Ох, сволочь ты, Ломакин.

— Пошел ты, — сказал Валька, со звоном роняя рожок.

— Чей пацан-то?

— Какое тебе дело?

— Никакое. Лечить его надо, он — нервный. Бьют?

— Да ты что?..

— А вот, может, и зря, что не бьют. Ну, пока.

Уже совсем в дверях, глядя в спину уходящему Ломакину, Лузгин проговорил, придерживая тяжелую створку:

— Странно получилось с Харитоновым. Ведь обещал же Агамалов, он должен был…

Ломакин обернулся на лестничной площадке.

— Ведь сам же говорил: мы с тобой для Агамалова — никто. Пыль на подошвах. И твой старик — такой же. Запомни это, Вова, и выбрось дурь из головы. Да, тебя Сорокин ищет. Позвони ему.

Захлопнув дверь, Лузгин постоял в тишине и внезапно почувствовал прилив нарастающего беспокойства. Чего-то в этой тишине явно не хватало, была в ней какая-то пустота, в которой именно Лузгин был виноват неясным образом. И тут он вспомнил: мальчик! Черт возьми, он же совсем забыл про него и не достал кефир из холодильника и не поставил его в теплую воду, как было велено… Лузгин на цыпочках пошел по коридору, осторожно заглядывая в открытые двери комнат. Кирюша лежал на диване в гостиной, свернувшись клубком и спрятав лицо в ладонях. Лузгин прислушался и понял, что мальчишка спит. Он глянул на часы: вот черт, пацан уснул голодным, это плохо, но не будить же его… Лузгин сел в кресло напротив и стал смотреть на спящего мальчика с нечасто посещавшим его чувством виноватого тепла, пока не вспомнил, что делать этого не следует, взгляд причиняет беспокойство спящему — так говорят, но и выйти из комнаты он не решался: пацан очнется в одиночестве, перепугается спросонья…

Он развалился в кресле и тоже закрыл глаза.

Лузгину было стыдно вспоминать, какое чувство торжества он испытал, прорвавшись на турбазе к Агамалову с ломакинской историей. Он был так рад за Вальку, но и собой гордился, собственным, пусть и кратковременным, могуществом, своей верностью дружбе, товарищескому долгу — столь нахально обратившись к Хозяину, он рисковал заработать неприятности на собственную шею, но победил, решил вопрос на самом высшем уровне. Теперь все скользнет как по маслу: Харитонов возьмет под козырек, Валька Ломакин вернет свои деньги, и даже если с этих денег лично Лузгину ничего не отломится, не суть важно, хотя отломится всенепременно, Валька — друг, он оценит то, что сделал для него Лузгин, и тогда они вместе исчезнут из этого города, где затаился подраненный и опасный Махит, этот Янус двуликий, страшная тень деревни Казанлык, накрывшая их даже здесь, на Севере, за сотни километров. Но главное, казалось тогда, в другом: теперь ему не придется «колоть» старика. Го, что он вычитал в папке, полученной от Земнова (формировал которую, похоже, таинственный майор Сорокин), серьезно пахло криминалом, притом не только нефтяным или финансовым; но все это пока летело мимо старика, а потому не меняло к нему отношения, чему Лузгин и удивлялся в глубине души, и не противился. Старик все больше нравился ему. Невнятный недуг тестя и случай с внучкой добавляли этому чувству благородный привкус сострадания. Лузгин, кого-то искренне жалеющий, тоже нравился — самому Лузгину. Но вот теперь Ломакин схлопотал полный отлуп у Харитонова, а это означает — все с начала, притом с начала гадкого, которого Лузгин так искренне хотел избежать, но не вышло. А ведь могли бы смыться в Венгрию, там у Вальки семья и виноградники, и никаких Махитов, никаких зон ооновских и нефти никакой, будь она проклята. Могли бы просто жить, кататься по Европе и тихо стариться — степенно, постепенно, и лет через пятнадцать (лучше двадцать) достойно умереть во сне, без мучений и долгих болезней. Так нет же, нет… Проклятый Агамалов! Как мог Лузгин, инженер человеческих душ, так обмануться, приняв в словах и взгляде Агамалова равнодушную вежливость небожителя за благостную несуетность царственной воли. Не кесарево дело — унижать себя отказом. Для этого есть Харитонов… В который раз Лузгин поймал себя на едкой мысли, что он готов и принять, и понять сумасбродное барство прежнего нефтяного (и не только) русского начальства, когда и миловали, и карали в случайном выплеске мужской, мужицкой души, по сути единой с душами тех, кого унижали или возносили по прихоти. А вот нынешний, расчетливый и расчисленный, как бы и не человеческий в своей природе образ действий и мыслей новых хозяев жизни был ему и недоступен, и страшен. Он снова вспомнил: инопланетяне… С природой их инопланетянства отнюдь не все до конца было ясно, но Лузгин всем своим существом ощущал, насколько они действительно чужие — и ему, и многим. Старик — он все же другой породы, а потому Ломакин совершенно не прав насчет него, и Лузгин еще это докажет.