Анна Эрде - Дом на улице Гоголя

— Почему ты говоришь только о мужиках-жертвоприносителях? Это мне не нужна семья без детей. Я вообще не понимаю, зачем она ещё нужна, кроме как для витья гнезда.

— Это ты потому не понимаешь, что у тебя есть твой чудесный дед. Вот когда его не станет, ты кожей почувствуешь, что за штука такая — одиночество.

— Мне будет очень не хватать деда, я даже думать об этом не могу, но одиночество меня не пугает.

— Это же ненормально!

— Возможно. Но с чего ты взял, что я нормальная?

Этот разговор состоялся вечером на даче, когда и без того было тяжко, душно — назревала и никак не могла созреть гроза. Ночью погремело, посверкало, пролилось коротким бурным дождём — разрядилось, и назавтра, сидя прозрачным ранним утром на берегу озера, они тихо и спокойно переговаривались о поклёвке и прочих приятных вещах. Потом надолго замолчали, как всегда случалось на рыбалке.

— Я считала, что тётя Нина любит меня. Как могло быть иначе? — ведь я же её племянница. Мне казалось, что, прожив вместе многие годы под крылом бабушки Зои, мы стали близкими людьми, — неожиданно заговорила Наташа, и стало ясно, что она готова выложить всё, о чём долго молчала. — Меня она знала с самого рождения, гуляла со мной маленькой, на море водила, учила плавать, и вообще, мы жили при бабушке довольно дружно. Замуж она так и не вышла, детей не нарожала, близких родственников не осталось, а с отдалённой роднёй она давно не ладила. Да, у неё скверный характер, она скопидомка, комнаты сдаёт весь курортный сезон, сама живёт в гараже, и племянницу не пускает пожить в квартире, где та родилась и выросла. Но я не сомневалась, что при том при всём, она меня она любит, не может не любить, как я её любила, несмотря ни на что.

Когда я поняла, что осталась с пузом одна, растерялась, не знала, как поступить. О том, чтобы рассказать обо всём деду, и речи быть не могло. Я была уверена: дед не допускает мысли, что у нас с тобой могло зайти так далеко. Когда он уходил спать, а мы оставались «заниматься», я думала, мой старорежимный дед пребывает в спокойной уверенности, что мы с тобой не занимаемся ничем кроме чертежей. Мне казалось, что дед умрёт от разочарования в ту же минуту, как я скажу ему, что беременна, и что ты меня бросил. Позже я поняла, что дед совсем не тот наивный идеалист, каким мне представлялся. А тогда я решила так: поеду к тёте Нине, там рожу, а когда ребёнку исполнится годика три, повезу его к прадеду. Он увидит моего карапуза и обрадуется. А одинокой беременности не обрадуется. — Наташа замолчала.

— Тётя Нина тоже ей не обрадовалась?

— Ты знал! — Она кисло улыбнулась. — Такого яростного наезда мне ещё не доводилось переживать. Я и так находилась в полном раздрызге, а после всего того, что тётка прохрипела, прошипела, провизжала, вообще потеряла способность соображать. И её лицо — брр! — Наташа передёрнула плечами, — отвратительное, искажённое злобой, и глаза дико выпучены. Это зрелище не для слабонервных и беременных. Под основной постулат «Ты решила свести меня в могилу», тётка подвела солидную доказательную базу. Родители погибли по моей вине. Бабушка со стороны мамы ушла вслед за дочерью. Бабушка со стороны папы, та, что меня воспитывала, умерла рано — всё горевала о любимом сыне — тоже, получалось, из-за меня. А теперь я за неё принялась.

— Как это — родители погибли по твоей вине? Тебе же тогда только пять лет было.

— Я рано начала свою смертоносную деятельность.

— Как многого я о тебе не знаю, оказывается, — Сергей сделал попытку пошутить.

— Вот-вот. Слушай, узнавай, с кем связался. Меня тогда послали в санаторий — с бронхами что-то такое было. Родителям оставленных в санатории детей, чтобы они своей неуместной заботой не сбивали лечебный процесс, разрешалось навещать детей только по воскресеньям. Мои родные беспокоились, сможет ли их обожаемая Наташенька там адаптироваться — я от семьи оторвалась впервые, в детский сад никогда не ходила, и вообще была исключительно домашняя. По вечерам разрешалось звонить медсестре и расспрашивать про своих чад. Из сведений, которые мама получала первые три дня, следовало, что я бодро вливаюсь в детский коллектив, а на четвертый день трубку взяла другая сотрудница и ответила примерно следующее: «Уже не плачет, но ещё не ест». Мама взволновалась и умолила подозвать меня к телефону. Отлично помню, как женщина в медицинском халате убеждала меня не расстраивать маму, не плакать и не жаловаться. Я и не собиралась никого расстраивать, но когда услышала мамин голос — тогда я слышала его в последний раз — разревелась и стала кричать в трубку: «Мамочка, забери меня отсюда! Пожалуйста! Сейчас приезжай, сейчас! Я больше не могу здесь!». Мама пообещала, что они с папой скоро приедут и заберут меня». Я уточнила, придётся ли мне ещё спать в санатории, и мама ответила, что не придётся. Дело было в декабре. Стояла мерзкая погода, мела мокрая метель пополам с дождём, дороги к вечеру обледенели. Надо было подниматься по горной дороге, невысоко, правда, но всё равно, это сложная дорога. Нет, я не могу дальше...