Анна Эрде - Дом на улице Гоголя

— Нет, не знаю, — насупился Сергей.

— Ты вообще в курсе, что Серёжа, тёзка твой, долго и тяжело болел?!

— Когда мы решили больше не расставаться, у Наташи заболел сын. Из-за этого она к мужу вернулась. И начались наши сентябри. О том, что с Серёжей всё нехорошо, Наташа мне не говорила.

— Интересное дело! Она два с лишним года от сына не отходила, только когда к тебе ездила, оставляла вместо себя сиделку, а так всё сама. А с тобой про свою беду, получается, молчала.

— Получается, так, — совсем сник Сергей.

— Кажется, я догадываюсь, в чём дело: она, видимо, считала, что если будет рассказывать тебе о своих внутрисемейных делах, это уже измена в квадрате.

— Но если у Наташи с мужем всё по— настоящему, какое место занимаю я? Я нужен в качестве приложения к дому — для полноты ностальгических переживаний?

— Ох, Серёга, спроси чего полегче. С мужем у них всё по-настоящему. А ты... Делала же Наталья попытку расстаться с тобой. И начала угасать. Владимир Николаевич возил жену по самым дорогим клиникам, медицинским светилам показывал — все только руками разводили. Уж он и в горную Швейцарию свою Натали, и на яхте по океану — чахнет женщина, и всё тут. Тогда-то Владимир Николаевич и предложил Наташке поехать к тебе. Заметь, не она об этом заговорила — Батурлин сам к любовнику жену отправил. И что ты думаешь? — забегала наша графинюшка. На следующий же день вышла с мужем на прогулку, а то ведь почти не поднималась уже. Вот, что это такое? Если не любовь, то я не знаю, что же тогда любовь.

— Боюсь, что это не любовь, а жалость, невыносимая жалость, которая ни жить, ни дышать ей не даёт. Юль, прошу тебя, постарайся убедить Наташу, что я не пропаду без неё. У твоего Платонова мне попадалось что-то в том духе, что не обязательно иметь любимого человека возле себя, если он стал постоянным жителем твоего сердца. Наташа стала для меня таким человеком, так что я не пропаду. Скажи, пусть живёт спокойно со своим графом.

— Вот и Гера — постоянный житель моего сердца. Но, знаешь, Серёга, чего я больше всего хочу? — увидеть его живого. Ничего другого на этом свете я так не хочу. Пусть бы в толпе промелькнул, но не во сне, а наяву. — Юлия заплакала, потом всхлипывая и вытирая слёзы, сказала: — Неужели ты, действительно, по доброй воле можешь отказаться от такой роскоши, как ваши сентябри? И не жалость это, не жалость. Знаешь, как она волнуется перед поездками сюда? — звонит мне, просит съездить на разведку в Загряжск, выведать, ждёшь ли ты её по-прежнему.

— Если это не жалость, тогда, болезнь. Не укладывается у меня в голове: как это так, чтобы она и мужа любила, и меня.

— Вот у нас всегда так: если что-то не укладывается в голове, значит, это что-то — патология. А, может быть, просто голову надо расширить, и всё уложится.

Помолчали.

— Хорошо здесь. Дубами пахнет, трава у дома. И неба много. Ах, Серёга, какое небо было у нас с Герой на Алтае!

— Герасим рассказывал про звёздный купол. — Сергей ещё не сумел переварить известие, что у его любимой, оказывается, замечательные отношения с мужем, но сделал над собой усилие и включился в разговор — он касался Герасима.

— А про лося он тебе рассказывал?

— Нет, про лося я, вроде бы, от него не слышал.

— Так слушай от меня. На Алтае я постепенно начала избавляться от страха перед Прошкиным. Мы находились далеко от него, но дело заключалось не только в этом. Купол, тот самый звёздный купол, про который тебе говорил Гера. Под ним не нужно было понимать, само пришло: Прошкин — не самая существенная деталь в нашей с Герой истории. Взаимоотношение со своим звёздным человеком — вот, что, действительно, важно. В каком-то смысле звёзды находятся внутри каждого из нас — мы с Герой так чувствовали на Алтае. Может быть, Кант это тоже понял, и поэтому объединил в одном флаконе звёздное небо и нравственный закон. Вселенная раскрывается внутри человека, а нравственный закон изнутри проецируется на Вселенную. Нет, почувствовать это проще, чем объяснить.

В разговорах с Иваном Антоновичем в Париже, мы с Герой пытались как-то сформулировать наши нестройные мысли насчёт звёздного эха. Старик тогда сказал, что наши мистические переживания на Алтае — он именно так и выразился: «мистические переживания» — вышли более глубокими, чем у них с Ольгой. Он сказал, что мы прибыли туда более зрелыми, лучше, чем они, подготовленными к принятию нового опыта. Иван Антонович в том разговоре начал с Пифагора с его музыкой сфер, а закончил той же трактовкой кантовского императива, к которой мы с Герой одновременно пришли на Алтае: нравственный закон внутри и звёздное небо над головой — это разные ипостаси одного и того же явления.