Анна Эрде - Дом на улице Гоголя

Алекс не впервые излагал всё это. По своём возвращении из Москвы он пару лет много пил и оплакивал страну, которая когда-то звалась Россией. Батурлин догадывался, что под глубоким разочарованием шурина в исторической родине скрывалось что-то очень личное — недаром же тот особенно сокрушался о погубленной русской женщине — и критически относился к шокирующим заявлениям Алекса. Да только и без того хватало данных, позволяющих вывести неутешительное заключение, что с русским человеком за железным занавесом произошла глубинная и, возможно, необратимая трансформация. Жить с этим знанием было тяжело, и Батурлин, вопреки мнениям специально изучающих современный русский вопрос людей, очень старался вооружиться на этот счёт сдержанным оптимизмом.

Владимир Николаевич впервые посетил Советский Союз. Впечатлясь тем, что Алекс после возвращения из Москвы едва не превратился в алкоголика, старый граф сдерживал порывы сына навестить утраченную родину.

— Батурлины слишком многое вкладывают в понятие «Россия», мой мальчик. Ты можешь пережить там слишком сильное потрясение. Подожди до лучших времён, они настанут, не навек же Господь отвернулся от русских людей.

Прибыв в Москву, Владимир Николаевич оставил в отеле свой багаж и тут же направился на Красную площадь, благо, она была рядом. Вечером он выезжал в Загряжск, у него оставалось всего несколько часов в древней российской столице. Советские власти разрешили Владимиру Николаевичу находиться в Москве лишь в дни прилёта из Франции и обратного отлёта, в посещении других городов кроме Загряжска в тот приезд ему было отказано. Ограничение по времени обернулось неожиданным благом. Батурлин не ожидал, что сделается настолько взволнован, когда перед ним воочию предстанет храм Василия Блаженного, когда он увидит башни Кремля, пусть и с красными звёздами. У него закружилась голова, сердце запрыгало в горле. Не хватало ещё, ровно как кисейной барышне, в обморок упасть, подумал Батурлин, и, на ослабевших вдруг ногах вернулся в отель.

Пообедав в тамошнем ресторане, он устроился в небольшом уютном холле выкурить сигару. Вскоре к нему присоединился добродушного вида толстяк-австралиец, как выяснилось, часто по делам службы бывающий в Союзе. В холл вошла приятная молодая дама, одетая дорого и строго, не без грациозности уселась в кресло и вынула сигарету. Батурлин поспешил помочь даме прикурить — глупейший, но устойчивый жест вежливости — она поблагодарила его по-английски и улыбнулась без тени кокетства, открыто и доброжелательно. Батурлин проговорил несколько пустых вежливых слов на французском.

— I do not speak French, — дама немного смутилась. — But I'd like to study it.

Говорила она по-английски не очень уверенно и с незнакомым Батурлину акцентом. «Шведка? Норвежка?», — зачем-то стал угадывать он.

— Это дорогая московская шлюха, мсье, их тут называют центровыми, — неожиданно сказал по-французски толстяк. Заметив недоверие в глазах Батурлина, добавил: — Вас смущает отпечаток интеллекта на её лице? С интеллектом у русских всё в порядке. Это, кажется, единственное, с чем у них всё в порядке. В свободное от основной работы время эта жрица продажной любви вполне может работать над диссертацией по микробиологии.

Он обратился к даме:

— Microbiology? German poetry?

Она перевела растерянный взгляд с человека, задававшего странные вопросы, на его собеседника и беспомощно улыбнулась. Батурлину стало неловко за бесцеремонность австралийца, а тот, как ни в чём ни бывало, продолжал:

— Вообще, здешние девушки неплохи, но имейте в виду, что многие из них работают на советские спецслужбы. Если вас это не останавливает, то... — он внимательно оглядел даму, — двести долларов. — И добавил, обращаясь к даме: Two hundred dollars.

— Three hundred, — В её улыбке не осталось ни растерянности, ни смущения, одна довольная собой победительность. — And five hundred, if you want threesome.

— Я — пас, это не мои игры, — на чистом русском сказал Батурлин.

Дама мгновенно стёрла улыбку, бросила на него полный презрения взгляд, резким движением ломая в пепельнице сигарету, процедила сквозь зубы «russian pig», и с достоинством покинула холл.

— Заметьте, это не мы их называем свиньями, это их самоназвание, — захохотал толстяк, не замечая помрачневшего лица своего визави.

— Я русский, — напомнил Батурлин.

— Вы русский, а они советские, — посерьёзнев, ответил австралиец. — В нашей стране осело немало русских, так называемых эмигрантов первой волны. Это совсем не те люди, которые теперь живут в Союзе. Совсем не те.