Анна Эрде - Дом на улице Гоголя

Юлия взглянула на часы — пора было перезванивать в редакцию.

Юрчик не только сообщил точный адрес деда, но и «пробил» его по журналистским каналам.

— Оказывается, дед, ох, какой не простой! — чему-то радовался Юрчик. — В своё время Пастухов — это его фамилия — был вполне даже заметным ученым, доктором физмат наук. Потом по жуткой статье — что-то вроде разглашения государственной тайны — отмотал приличный срок. Он, вроде бы, коллеге из буржуинской страны на международной конференции передал какую-то свою работу — здесь она была никому не нужна. Какое это имело отношение к тайнам нашей с тобой Родины, не понятно. Пастухов фунциклировал в области фундаментальной науки, ни с оборонкой, ни с космосом не соприкасался. После лагеря наука ему, естественно, не светила. Устроиться он смог только обычным учителем физики, к тому же в полной запинде. А прошло сколько-то лет, и его ученики стали побеждать на всесоюзных олимпиадах, сотрудничать с научными центрами, публиковать научные статьи. Кто-то проморгал его анамнез, и двинули нашего дедка на заслуженного учителя. Знатный скандалец был! О том, что Пастухов по-тихому съезжает с шариков — изучает парадоксы времени — никто не подозревал, пока он не взыграл духом — гласность! перестройка! — и не начал строчить про свои парадоксы во все места.

Юлия вернулась на вокзал и выяснила, что электричка на Митяево, где жил Пастухов, уже ушла, следующая отходит через три часа, и вечером будет ещё одна. Юлия решила, что трёх часов ей хватит, чтобы накропать статью, и ещё останется время сходить на почту и разослать её по нескольким московским изданиям. Оставалось определиться с местом, где никто не помешает, где стояла бы печатная машинка и имелся запас бумаги. Таких мест у неё было раз два и обчёлся — редакция и собственная квартира. В редакцию Юлия не могла пойти, во-первых, потому, что будет правильнее, если там останутся во мнении, что она сейчас в Москве, а, во-вторых, никто из коллег не должен её видеть такой измученной и некрасивой.

Сейчас, когда появилось веская причина, чтобы пойти домой, Юлия принялась убеждать себя, что наверняка её опасения преувеличены. Позвонить из клиники Герману могли, а вот следить за её квартирой — это уже слишком. Дома сейчас никого нет, никто не узнает, что она туда заходила. К тому же одета она слишком легко, — Юлия и в самом деле почувствовала, что мёрзнет — да и одежда её слишком заметна, а рыжий саквояж, привезённый из Болгарии, вообще может выступать в качестве опознавательного знака. И денег у неё с собой совсем немного, а ведь неизвестно, сколько времени придётся скитаться. Дома в столе припрятана приличная сумма, но это пусть останется семье, а вот сберкнижку, на которой тоже что-то есть, нужно забрать и как можно скорей снять все средства со счёта.

Она подыскивала аргумент за аргументом, чтобы позволить себе побывать дома, прикоснуться к вещам своих мальчиков, почувствовать запах детской одежды — может быть, это последнее человеческое, тёплое, что ей осталось в жизни. Единственные соседи по лестничной площадке уехали в отпуск, так что с ними возле квартиры ей тоже встретиться не грозило. Конечно! — соседи, уезжая, оставили им ключи. Можно будет заскочить домой на пару минут, заглянуть в детскую, похватать всё необходимое, взять печатную машинку, бумагу, и перейти в квартиру напротив, а там уже без опасения, что её застукают, спокойно поработать над статьёй.

Спустя два часа Юлия повесила соседские ключи на прежнее место, вернула на письменный стол печатную машинку и покинула свою квартиру в состоянии полного душевного смятения: всё любимое ею было так близко, и так недоступно.

На почте, стоя в очереди, чтобы отослать статью в московские газеты несколькими заказными письмами, она вдруг заметила: время, которое только что бежало с такой скоростью, что она волновалась не управиться со статьёй до электрички на Митяево, начало двигаться всё медленнее и медленнее, руки почтовой девушки то и дело замирали в воздухе, люди в помещении разговаривали, странно растягивая слова, выдерживая театрально длинные паузы..

Прошкин что-то говорил про неравномерность хода времени, подумала Юлия, тут же спохватилась, но было поздно: в голове уже включилась заезженная пластинка с профессорскими речами. Вскоре подключились женские голоса, из невнятного бормотания которых то и дело выскакивало назойливым рефреном: «Кто-нибудь из наших был на похоронах Герасима?».