Майкл Чабон - Лунный свет

– Белокурый, – сказала мама, снимая с фетрового поля длинный светлый волос.

И мы разом вспомнили эту шляпу на голове у моей бывшей жены-блондинки.

Я указал на третью коробку, в которой когда-то помещалась дюжина бутылок бурбона «Олд кроу». Она выглядела более ветхой, чем две другие, шрифт – более старым, в нарисованной вороне чувствовалось пижонство эпохи джаза. Коробка была заклеена не скотчем, а старой липкой лентой – ее еще надо было смачивать губкой.

– Это почти точно не моя, – сказал я. – Слишком старая.

– Хм, – проговорила мама, разрезая ленту ключом от дома.

Вроде бы я уловил нотку беспокойства в ее голосе, хотя, может быть, мое воображение дорисовало эту подробность задним числом. Наверху в коробке оказались детские книги в бумажных суперобложках: «Черный скакун», «Дымка с Чинкотига» и «Повелитель ветра», «Национальный бархат» и что-то под названием «Давай, Сухарь!» {76} 76 … детские книги в бумажных суперобложках: «Черный скакун», «Дымка с Чинкотига» и «Повелитель ветра», «Национальный бархат» и что-то под названием «Давай, Сухарь!». – «Черный скакун» ( The Black Stallion , 1941) – первый из многочисленных романов Уолтера Фарли (1915–1989) про мальчика и его скакуна; «Дымка с Чинкотига» (Misty of Chincoteague , 1947) и «Повелитель ветра» ( King of the Wind , 1949) – роман Маргариты Генри (1902–1997) о жеребенке Дымка, которого растят брат и сестра на острове Чинкотиг, и ее же вымышленная биография исторического арабского жеребца Годольфина, одного из трех родоначальников современных верховых лошадей; «Национальный бархат» ( National Velvet , 1935) – роман Энид Бэгнолд (1889–1981); его героиня, четырнадцатилетняя Вельвет Браун, переодевшись жокеем, выигрывает Большой национальный стипль-чез на коне по кличке Пай, которого сама вырастила и натренировала; в 1944 году по роману был снят фильм, в котором роль Вельвет Браун сыграла двенадцатилетняя Элизабет Тейлор; «Давай, Сухарь!» ( Come On, Seabiscuit! 1963) – документальная книга Ральфа Моуди (1898–1982). Либо эта книга попала в коробку на десять с лишним лет позже всего остального, либо рассказчик спутал ее с какой-нибудь другой биографией Сухаря (1933–1947), жеребца английской верховой породы, который после неудачного начала карьеры стал чемпионом и символом надежды для многих американцев во время Великой депрессии. . Под ними лежали бумажный конверт и тканевый кармашек на молнии. В конверте хранились лошадки, вырезанные из наклеенных на картон журнальных фотографий, а в кармашке – рассыпающаяся миниатюрная сбруя, которую мама смастерила им из кожаных шнурков и дерматина.

– Так делала Вельвет, – сказала мама. – В книге. Так что я тоже себе таких сделала. А потом твой дедушка вырезал мне вот этих.

И она достала из коробки девять маленьких деревянных лошадок. Каждая была отдельно завернута в страницу «Балтимор сан» от 12 ноября 1952 года. Мама разворачивала их по одной и ставила на мой кухонный стол. Лошадки были примерно три дюйма в холке. Мама вспомнила, что первых двух дед вырезал перочинным ножом, остальных – штихелями. Каждую он снабдил гривой и хвостом из щетины и раскрасил в свою масть, так что все получились разные: гнедая, рыжая, бурая, серая в яблоках, соловая, вороная, белая, пегая и полуночно-синяя. Гнедая и бурая были вырезаны грубо, условно, но дальше дед навострился, и у остальных лошадей в изгибе шеи, в изящных головах и балетных позах проглядывало сходство с природой, если не реализм.

Я взял в руки синюю:

– Как-то чересчур сказочно. Для деда.

– Это Полночь. Она умела летать.

– Полночь, – повторил я. – Ага.

Я провел Полночь восьмеркой над головами других лошадок и поставил обратно. Удивительно было узнать сейчас, уже в зрелом возрасте, что какая-то часть маминого детства прошла в ее воображении. Во всех ее рассказах про те времена упоминалось что-то увиденное, услышанное, испытанное или совершенное, как будто она жила исключительно во внешнем мире. На своих автопортретах мама была ребенком без мечтаний, страхов, вымыслов, сомнений, без неразрешимых вопросов. Мои самые обыденные мальчишеские фантазии заставляли ее качать головой и возводить глаза к Богу или кухонному потолку, словно спрашивая: «Где он набрался этой ерунды?» Услышав про Полночь, я подумал, уж не было ли это притворством? Попыткой изобразить, будто она не знает языка, которым на самом деле владела? Быть может, мама хотела скрыть, что она тоже чужая здесь, в дневном краю нелетающих лошадей.

– А что у тебя там еще? – спросил я.