Майкл Чабон - Лунный свет

– Мне понравилась ваша пьеса, – сказала мама.

В ответ мистер Казамонака торжественно свинтил крышку с невидимой банки. Мама услышала цокот каблуков и металлическое шуршание. Вбежала бабушка без крылышек, придерживая рукой съехавшую набекрень корону. Миссис Аутколт выпрямилась, все остальные посторонились и поглядели на бабушку, только мистер Казамонака вроде бы ничего не заметил. Мама стремительно вскочила. Кровь барабанила пальцами в ушах.

– Извини, мам, – сказала моя мама. Эти слова были первыми, что пришли ей в голову.

Она подбежала к матери, и та прохладными голыми руками зажала ее шею в клещи. Объятье вышло неловкое, но искреннее. Мамин взгляд невольно скользнул к обоям с их тысячами оскаленных длинноухих рож, и бабушка, даже не поворачиваясь, поняла, чтó она видит.

– Не нужно смотреть, – сказала она.

И мама отвернулась от обоев, чтобы никогда больше на них не глядеть.

– Вы были в тюрьме, – сказал доктор Медвед.

– Уолкилл.

– За нападение.

Дед понимал, что до конца жизни должен будет время от времени объяснять, где был между августом пятьдесят седьмого и сентябрем пятьдесят восьмого. Он решил, что будет отвечать лишь на прямой вопрос людям, имеющим разумное право спросить. Работодателям, безусловно; хотя в нынешней ситуации и говорить ничего не требовалось, поскольку Сэм Шейбон ударил с ним по рукам еще в тюрьме и все обстоятельства наверняка знал от директора. Бабушке, если она спросит, он расскажет, как сидел, а не спросит, так и хорошо. Что до мамы, от ее вопроса: «Как было в тюрьме?» (один из немногих, заданных внезапно по пути из Нью-Йорка) – он отделался односложным: «Занятно», и она вроде бы удовлетворилась ответом или, согласно ее версии, вынуждена была удовлетвориться. В остальном дед прикинул, что от сегодняшнего дня до смерти ему предстоит не меньше трех раз объяснять, за что он попал в тюрьму, и установил верхний лимит в пять. Одну из этих возможностей он решил потратить прямо сейчас.

– Я напал на человека. Своего начальника. Пытался задушить его телефонным проводом.

– Ясно. А чем он это заслужил?

– Ничем, насколько я знаю, – ответил дед.

– Ха! А чем спровоцировал?

– Меня уволили.

– А.

– Накануне она первый раз попыталась сжечь дерево. Я был… вы понимаете. В расстроенных чувствах.

– Оттого что она попыталась сжечь дерево. После почти года…

– Почти двух лет.

– …в течение которых казалась почти здоровой. Галлюцинации исчезли.

– Да. Только, оглядываясь назад, я понял… я осознал, что они… Это все время присутствовало. Просто мы как-то ухитрялись этого не замечать.

– А в ту ночь все вернулось. Стремительно. Наверное, это было страшно.

– Это, безусловно, обесценивало всю прошлую радость.

– А на следующий день вы напали на человека. Насколько, по-вашему, гнев, заставивший вас душить начальника, был на самом деле гневом на вашу…

– Целиком и полностью. Начальника я даже и не знал толком.

– Ясно.

– На самом деле я даже не на нее злился. Я ее тогда не винил и сейчас не виню. Я понимал, что она за себя не отвечает. Что она не может себя остановить.

– Поэтому вы полагаете, что хотели выместить злобу на ком-нибудь другом.

– Возможно.

– Я бы сказал, очень вероятно.

– В этом есть определенная логика.

– А что, если… ладно. А если бы вы не были так уверены, что душевная болезнь снимает с нее всякую ответственность за совершенное? Если бы чувствовали, что она в некотором роде виновата? Мог ли ваш гнев выплеснуться на более… э… подходящий объект? Могли бы вы выместить его на ней, а не на малознакомом человеке?

– Что вы хотите сказать? Я чего-то не знаю? Как она может быть виновата?

Дед чуть не задал следующий логически вытекавший вопрос: «Был ли Конь Без Кожи на самом деле?» Затем увидел выражение докторского лица и захотел переформулировать незаданный вопрос, подойти с противоположной стороны: «Или она все это выдумала?»

Доктор Медвед не отвечал. Тягостное молчание тянулось и тянулось. Потом он ухватился за подлокотники и с усилием встал. Подошел к стальному шкафу в углу. На полках рядами, как книги корешками наружу, стояли узкие картонные коробки, штук пятьдесят или больше. На корешке у каждой коробки был приклеен белый прямоугольник с именем больного и датами. На каждого пациента приходилось как минимум три коробки; на бабушку – семь. Медвед указал на громоздкий серый агрегат, занимавший отдельный низкий столик рядом со шкафом: