Елена Иваницкая - Делай, что хочешь

Капитан хочет официального развода и юридического брака с Мартой. Его жена развода не дает, но готова принять сложившееся положение вещей. На том условии, что дети ничего не узнают, а на время ее приездов на границу «эта женщина» будет исчезать с глаз. Горожане, слишком горячо занятые волнующим вопросом, спорят и колеблются. С одной стороны, было бы правильно, чтоб землячка и ополченка стала законной супругой. С другой стороны, еще правильнее, чтоб она пожертвовала своими интересами ради детей, которые ни в чем не виноваты. И приводят в пример меня, благородного страдальца. «Хорошие люди должны жертвовать! – Да, верно! Но легко судить тому, у кого дочери нет. У нее тоже дети будут. Старый Медведь обязан о внуках побеспокоиться. Это что ж, останутся незаконными? Вот вы бы согласились? – Честно говоря, нет, хотя тут дело совсем особенное»

Капитан меня не выдал, поэтому Старый Медведь тоже думает, что я пожертвовал собой, а Марта пожертвовала мной. Он хочет, чтобы мы с Мартой уехали за границу, как я и предлагал. Вернулись бы, когда все улеглось. Он считает меня страдающей и правой стороной.

Общественное мнение уверено, что мне мучительно встречаться с капитаном, но я стойко терплю душевную боль, взаимодействуя с ним по делам следствия. Нас никогда не оставляют наедине.

А я… Я ни разу не говорил с Мартой и только однажды видел ее. Ради меня действует сердцеспасительный заговор. Сочувствующие земляки присматривают за мной и незаметно отводят от нее, чтобы мое раненое сердце не надрывалась… Но заботливые заговорщики не однажды не уследили.

......

Наверное, на границе зрения мы видим гораздо больше, чем привыкли думать. В зале уже было сумрачно, а площадь перед гостиницей словно тонула в зеленовато-золотистом закатном свете. В раздумье двинулся к окну. Остановился за распахнутой створкой. Они стояли совсем близко, шагах в шести. Марта, капитан и Лев Орф. Все трое смотрели вниз. Конечно, на львицу в руках Льва. Солнечный бог заслонял Марту, но без высоких каблуков он пониже ее ростом, да и глядел я сверху, поэтому над его золотой головой видел ее наклоненный лоб, длинные поющие брови, опущенные веки и черные маки ресниц. Мелькнуло странное впечатление гипсовой посмертной маски. Ресницы дрогнули и поднялись. Зачем я хотел, чтобы она меня заметила? Я и так знал, что это она – страдающая сторона. Долго, долго, полминуты – зрачки в зрачки. Не с мучением, не с упреком. Она словно спешила на меня насмотреться. Рядом жесткий профиль капитана. Вот так, слева, он страшен – рубец со лба на висок, оттянутый книзу глаз. Жуткий глаз ожил и покосился на меня. Тяжелая рука поднялась и обняла ее за плечи. Ресницы опустились. Капитан обернулся. Четкое приветственное движение подбородком, открытый прямой взгляд. Лев взмахнул смычком. Всполошившийся Карло позвал меня…

Я еще видел, как он и она медленно уходят. Не оборачиваясь, разумеется.

......

Общественное мнение запрещает мне видеться только с Мартой и одобряет, что постоянно навещаю «семейство». Заботливый! Добрый!

– Я бы не смог, – бормочет глас народа, отводя глаза. – Юджину людям теперь страшно видеть… Особенно если Гай не виноват. Я вот верил, что взяли его с поличным. А может, и не так!.. Может, он не перепрятать хотел убитого, а – нашел. Он же был такой, под землей видел. А его повесили. И сожгли. Думать не хочется, так жутко. Керосином обливали. Череп и позвоночник кувалдой дробили. И пепел развеяли. Она не переживет…

Земляки с таким ужасом повторяют «не переживет!», словно им стало бы легче, если б она умерла.

Но она переживет. Она знает, что ее боятся, поэтому не показывается в городе. Она отвечает на вопросы и слушает. Но сама ни с кем не разговаривает. Уже работает на заводе, но выходит только в ночь. Кирпичный Дед повторяет: «Помирай – не помирай, а глину меси, кирпичи обжигай».

Лев Орф для нее задумал свое утешение. Пусть она научится играть на скрипке. Он поможет, он научит.

И он прячет львицу, достает скрипку Гая и поднимает смычок. Слушайте!

Ко мне каждый вечер приходит Дон Довер. Чтобы узнать, что с ней, что она сказала, что я заметил. Он в мучительном горе, а мне странно и тяжело говорить с ним. Он герой, он любящий и верный, в ту ночь он разделил с нами опасность… – он спрашивает, можно ли ему будет ее увидеть когда-нибудь. Он обвиняет себя в том, что где-то на дне сердца не так горюет о гибели Гая, как должен был бы горевать о соратнике. Он чувствует в себе эту черную насечку, за которую подчас цепляются мысли: его теперь нет, она теперь одна. И он не может появиться перед ней с такими мыслями… которые она почувствует. И при виде его она всегда будет вспоминать, кого потеряла.