Светлана Федотова-Ивашкевич - Другая, следующая жизнь

– Спасибо, – ответила я, и он тоже понял этот условный сигнал, что подает женщина мужчине.

Он взял меня за руку, и мы пошли из вагона. Вернее, он буквально расчистил нам путь через все того же пожилого офицера, который перешел на визг и бульканье, через охрану и денщиков, через вагоны, в которых солдаты лежали на нарах, как сельди в бочке…

Его купе оказалось таким же, как мое.

О чем я жалела?

О том, что на мне нет сейчас тех красных панталон!

Только к утру представилась возможность поговорить. Я рассказала ему все, все. Про Георгия и его письма, про то, что деньги у папеньки украла, и как отдала их все за то, чтобы Георгия оставили в резерве. Что Георгий оказался женат, и о том, как шла по Перми и мечтала умереть, но испугалась и зашла в дом, который оказался веселым заведением. Как бежала оттуда на Черный рынок и прихватила сверток, а в нем оказались листовки. Как меня арестовали, а газеты написали обо мне всякую чушь. Про свое счастливое спасение и про роль профессора Гандлевского в моей жизни, который на самом деле оказался Громовым, – и меня тащит по открытым им течениям к настоящей гибели, а я ни в чем не виновата. Я рассказала про Аню, про то, как я заболела, когда узнала, что письма Георгия оказались фальшивкой, и про то, что за мной ухаживали Сергеи и Юрий, но как я могла отвечать им взаимностью, ведь я уже была не невинна. «Червивое яблоко», – как говорила тетенька Турова. И про нее я тоже рассказала. Даже зачем-то поведала ему про случай, когда Юра монтировал человеческого зародыша в банке, а профессор сказал дамам, что это он своего сына для науки не пожалел. А закончила свой монолог последними известиями о заложниках, которых расстреляли бы, если бы я сбежала, и о листовке, которую нужно написать, и о том, что, по мнению профессора, это – невыполнимая задача.

Он внимательно слушал и только иногда, успокаивая, гладил меня. Потом крепко поцеловал и сказал:

– Мы все решим.

И я поверила. По-другому и быть не может. Теперь я была не одна, и мои мучения наконец закончились. Вместе мы сможем вырваться из потока, который тащит нас в неизвестную даль.

Тут я спохватилась, что даже не знаю, как его зовут, и спросила, потупив глаза:

– Можно я буду называть тебя своим котиком?

– Меня?! Котиком?! – он взревел так, что я даже слегка испугалась, потом рассмеялся и махнул рукой. – Ну, называй!

И стал меня целовать. Мы обнимали друг друга так, словно невидимые силы пытались по отдельности швырнуть нас в пучину, и только каждый из нас и мог удержать другого.

Опять наступил вечер, и в окно светила какая-то неправдоподобно огромная Луна. «Если вы сейчас смотрите на Луну, – сказала я папеньке и Ане, – то хочу вам сообщить: мы обязательно встретимся. Все уже налаживается». Лесное море шумело уже не угрожающе, а как-то даже ласково. Колеса стучали «любовь-любовь, любовь-любовь», а дорога впереди была длинная и, конечно, счастливая. Иначе и быть не может, когда рядом человек, с которым можно быть честной.

Андрей вертел в руках рукопись, которая лежала сверху в коробке с документами из его офиса. Секретарша старательно упаковала ему все два верхних ящика его стола, не разбирая бумаг. Андрей не знал, выбросить это или оставить. Еще раз перелистал. Конца не было – таксист предупреждал, что первая и последняя глава отсутствуют. Подумал:

– Ох уж эти девушки, вечно они ждут от близости с мужчиной чего-нибудь эдакого.

По большому счету концовка этой истории и не была нужна: все было ясно. Так лист дерева, несмотря на все пируэты в воздухе, понятно, куда приземлится – на землю.

Андрей положил рукопись в ящик стола. Пусть побудет там. Она стала у него чем-то вроде талисмана. Все-таки войну с ней выиграл. Он наводил свой порядок в директорском кабинете часового завода. Метил, так сказать, территорию. Все вещи прежнего руководителя он попросил убрать из кабинета еще в день захвата. А сейчас раскладывал свои. Это он любил делать только сам: ручка обязательно справа, блок для записей слева, визитница – в нижнем ящике стола, там же – скрепки, степлер и т. д. Всё – не простое, из магазина канцтоваров, а годами тщательно подобранное в лучших писчебумажных городах мира. Андрей не был «шмоточником», но все, что связано с канцелярией, он любил неистовой любовью. Так, ежедневники и блокноты у него были только paperblanks, ручки – protégé, настольную лампу привез из музея Метрополитен, письменный прибор из Флоренции и т. д.