Янник Гранек - Богиня маленьких побед

– Адель, у твоей мамы изо рта течет слюна.

Я встала, вновь усадила Хильдегарду прямо и вытерла ей губы.

– Ты не слышишь? По-моему, звонит телефон.

– Тебе бы лучше взяться за работу, чем томиться вот так в ожидании.

– Зная, что меньше чем через час они будут здесь? Я ни за что не смогу сосредоточиться!

– Ступай в гостиную. Послушай музыку. Посмотри телевизор. Тебе не нужно срочно ответить на какие-нибудь письма?

– Не хочу. Ты уверена, что телефон не звонит?

Запершись в кабинете покойного друга, Курт попытался сказать ему последнее «прощай». Он разобрал горы бумаг, выискивая в них последние следы гения. Но картонные коробки были заполнены лишь бесплодными уравнениями. Муж вернулся домой подавленный и весь в пыли. Он тоже испытывал потребность кем-то восхищаться. В Альберте ему нравилась несгибаемая веру и кипучая энергия, неизменно направленная на поиск и борьбу. В нагромождении пожелтевших бумаг, оставшихся после кончины гения, Курт разглядел собственные слабости; теперь это уже была не его борьба. Он уже не был тем юным воителем, срывавшим покровы тьмы, потому что давно чувствовал себя стариком.

Эйнштейн своего белого кита так и не поймал, впустую потратив много лет на разработку концепции Великого Объединения [139], также известной как «теория единого поля». Системы, способной объединить в одно целое все фундаментальные типы взаимодействий и гравитацию, никак не желавшую вписываться в общую схему, как он объяснил мне одним далеким-далеким вечером. В его глазах квантовая механика никогда не давала удовлетворительной картины физического мира. Под конец жизни Альберт превратился в почтенный антиквариат. Людоедский взлет квантовой физики низвел отца теории относительности к роли патронессы: цветы теперь получали новые научные знаменитости. Гравитация по-прежнему разделяла два эти мира, подобно яблочной косточке, застрявшей между шестеренками космической машинерии. Ньютон, должно быть, немало над этим посмеялся с того света. И если в нашем подлунном мире кто-то и мог сначала разобрать, а затем собрать вновь «грандиозный механизм» Вселенной, то только он, Альберт Эйнштейн. Божественный дух воспринимался им в гармонии всех сил природы – связанных воедино, от бесконечно малых до бесконечно больших. Он желал познать мысли Господа; все остальное для него были детали. Теперь он поднялся на последнюю ступень лестницы Иакова, заканчивающуюся у ног Творца. И наверняка открыл для себя Истину, навсегда потеряв возможность рассказать о ней другим.

Может, и мой муж в тиши своего кабинета осмелился на что-то подобное? Может, даже попытался превзойти наставника? Или заранее знал, что подобный поиск обречен на провал? Роль главы семейства впоследствии взял на себя Паули, но долго быть светочем ему не удалось. Курт так и не решился пройтись тряпкой по черной доске старого друга. Мел и без того сотрется от времени. Грифельной доской займется энтропия, уже успевшая заполучить шкуру Альберта.

– Это соседское радио. Я попросила их делать тише во время сиесты.

– Не удивлюсь, если они шпионят за мной из-за забора. Я этому человеку не верю. Нам бы надо было купить участок за домом. Всякое может случиться.

– Но тогда нам будет не так спокойно.

– Ты заказала достаточно мяса? У Рудольфа отменный аппетит.

– Я могу накормить всех представителей генеалогического древа Гёделей вплоть до его основателей.

– А гарнир?

– Да какая разница? Ты же все равно ничего не ешь!

– Я хочу, чтобы у меня они чувствовали себя как дома.

– У нас.

Эйнштейн так и не узнал о рождении правнука, скончавшись за несколько месяцев до его рождения. Как бы там ни было, с сыном Гансом Альбертом он никогда не ладил. Его отношения с женами и детьми неизменно оборачивались крахом [140]. Он слишком любил секс и науку, чтобы обременять себя семьей. Курт терпеть не мог, когда кто-то затрагивал эти стороны жизни старого товарища. Для него Альберт оставался воплощением дружбы, и он часто упрекал себя в том, что так пренебрежительно относился к здоровью гения. Пытался держать память под колпаком, а после смерти Эйнштейна не мог утешиться тем, что жизнь несовершенна. Альберт положил бы конец подобному ностальгическому идолопоклонству. Что до меня, то я всегда опасалась избирательной памяти. Из-за нее траур всегда длится дольше.

– Куда ты подевала подаренный мне бюст Эвклида? Он стоял в гостиной, а теперь куда-то пропал.