Александр Мелихов - Мои университеты. Сборник рассказов о юности

Из-за этого вопиющего во всех смыслах случая было экстренно созвано собрание.

– Мы, значит, вкалывай за нее, – отличница Надя, считавшая Ленку вертихвосткой, была полна благородного негодования. – А она там… маникюр поехала подновить! Исключить ее из комсомола!

– Ну уж ты хватила, Хорошкина, – остудил ее благородный пыл наш комсорг Коля, безнадежно влюбленный в Ленку. – Не ты принимала, не тебе исключать! А вот бойкот ей объявить – это, пожалуй, можно.

И взгляд его затуманился мечтой о том, как заплаканная и раскаявшаяся Ленка упадет ему на грудь с мольбой о прощении. На этом собрании мы с Галкой скромно помалкивали, ибо были посвящены в Ленкины планы. Она просто решила дня на два смотаться в город, действительно почистить перышки. А еще – и самое главное! – она выполнила мою просьбу. Ленка привезла мне из города гитару.

Лагерь наш, летом принимавший, как и положено, пионеров, в сентябре заселялся студентами, десантированными на поля отечества для сбора картофеля. Располагался он в низине у подножия высоченного холма, поросшего довольно густым лесом. Поэтому мы с наступлением темноты собирались в лесу напротив лагеря, и холм покрывался огоньками от костров, как новогодняя елка – лампочками гирлянды. Они горели зазывно и жадно, притягивая к своему пламени даже тех, кто строго придерживался линии партии-комсомола. Мы сидели почти всю ночь у костра: мальчики-девочки, взгляды, прикосновения, гитара… Да, конечно, гитара, как же без нее! Игра на гитаре – это был высший пилотаж. Молодой человек, играющий на этом инструменте да еще более или менее сносно исполняющий популярные в те годы песни, как правило, купался в лучах славы. А уж если это была девушка…

Мы с Галкой играть на гитаре не умели. Зато мы умели петь. Да не просто, а на два голоса: за плечами у моей подруги была музыкалка, а у меня – солирование в хоре Дворца пионеров.

Научиться играть на гитаре – это была наша заветная мечта. И тут на сцену можно вывести ту личность, из-за которой Ленка вернулась в лагерь, несмотря на свои страшные угрозы. Этой личностью был вполне себе симпатичный паренек с архитектурного, который знал-то, может быть, три-четыре аккорда, да неплохо напевал пару веселых песенок тогдашней поры: «На старой кобыле, с ослом в поводу я еду в Монтану, овечек веду…» Мы дружно заводили припев: «Эгей, эге-ге-гей!» Звали его Димой, и между ним и Ленкой явно заискрилась взаимная симпатия, которая ежевечерне подкреплялась романтической ночной обстановкой полулегального клуба по интересам на лесном холме. Особенно любили мы, когда Дима, глядя задумчиво на яркие иголочки костра, отскакивающие в темноту, затягивал напоследок: «Ночь притаилась за окном, туман рассорился с дождем…». И так он задушевно выводил про свечи, которые, сгорая, пели «о чем-то дальнем, неземном, о чем-то близком, дорогом», что мы готовы были слушать об их страданиях снова и снова… Мы долго приставали к парню, чтобы он научил нас хотя бы тем трем аккордам, которые знал сам. Наконец Дима сдался, и по вечерам мы по очереди с Галкой терзали его гитару, а он с грустью поглядывал на часы, отсчитывая драгоценные упущенные минуты свиданий с Ленкой, которой игра на гитаре была до лампочки в связи с полным отсутствием слуха. Ленка же, изнуренная томительным ожиданием кавалера и уже готовая сменить его кандидатуру на другую, не обремененную музыкальными талантами, вдруг пообещала найти мне в городе гитару и привезти в лагерь. Чтобы мы отстали от Димы и мучили несчастные струны самостоятельно.

И вот вожделенная гитара была у нас в руках! Уж где ее Ленка достала, я до сих пор не знаю, потому что дефицит это был страшный. Помню только, что стоила она 18 рублей и была сделана в славном городе Боброве. Сегодня бы ее, бедняжку, презрительно обозвали «дровами». А в семидесятые… У меня потом были другие гитары, в том числе знаменитая чешская Cremona, но переплюнуть мою первую шестиструнку по значимости не смог ни один из этих инструментов. Через пару вечеров девчонки, жившие в нашей комнате, пообещали выселить нас с Галкой на улицу – гитару из рук мы практически не выпускали. Если одна дергала струны, то другая что-то ей подвывала, и наоборот. Через неделю этих мучений мы довольно сносно могли пробренчать пару незатейливых песенок, но вершина исполнительского творчества – песня о свечах – нами еще достигнута не была.

Приблизительно в это же время комитет комсомола озадачился проблемой нашего досуга, то бишь выведения гитаристов и их поклонников из темных лесов на свет божий и легализации их полуночного творчества. Словом, решили провести смотр самодеятельности факультетов. Кому тогда в голову пришла идея, чтобы Дима сыграл, а мы с Галкой спели про эти несчастные свечи, не помню. Но факт остается фактом: решили петь именно эту песню. И все бы ничего, да только мы почему-то запомнили первый ее куплет, а второй и третий как-то не зацепились за память и проскальзывали мимо сознания, теряясь в той самой романтичной дымке, окутывавшей сие лирическое произведение. Куплеты нужно было, кровь из носу, выучить до завтра. Репетировать особо некогда: картошку никто не отменял. На поле пару раз мы песенку промурлыкали, вроде помним слова, да ведь и Дима с нами рядом, в случае чего подхватит, подпоет, если где-то запнемся. Но Димка вдруг петь отказался наотрез, сказал, что будет только аккомпанировать, мол, стесняется на публике. А Галка меня честно предупредила: