Александр Мелихов - Мои университеты. Сборник рассказов о юности

– Не расстраивайся, – сказала Мария. Ее голос был спокоен, в нем звучала уверенность. – Я думаю, тебе понравится.

– Кто знает, – усомнилась я.

Мой день набирал обороты, как разгоняющийся поезд. Долгий период утреннего ожидания на перроне закончился, медленное отправление тоже завершилось, события дня так и сыпались одно за другим. Это был слоеный пирог обычного университетского дня. Слой укладывался за слоем с такой скоростью, что я не успевала замечать. За медленной дремотной лекцией Хулии, в стиле буддистской медитации, следовала живая озорная лекция Энрике Мартинеса. Худенький невысокий сорокалетний Энрике отчаянно острил, отвешивал комплименты дамам, сыпал метафорами, именами, образами. Напоследок он проанализировал «Транссибирский экспресс» Блеза Сандрара. Уже покидая аудиторию, он бросил мне на прощание: «Прекрасная Оли! Нам следует обсудить это произведение за чашечкой кофе. Интересно было бы узнать ваш русский взгляд». В предложении не было ни капли кокетства, обычное деловое предложение в испанском стиле, но моему русскому «я» оно пришлось весьма по душе. В нем было что-то душевное и немножечко личное…

После лекций меня ждала библиотека. В двух шагах от университета, она поражала своим мраком: в толстых молчаливых стенах виделось некое подобие склепа. Затем следовал поздний обед на лавочке, залитой солнцем, в скверике с лилиями, обволакивающими своим душным густым ароматом. Из университетского двора узенькие улочки вели меня к ученикам. Урок у худенькой, полупрозрачной, воздушной Лурдес, которой только-только исполнилось девять лет, бесцветной и лишенной всякой способности к иностранным языкам, но при этом очаровательно-застенчивой. Урок у большеглазого смышленого Карлоса. К вечеру – еще одна паутинка дороги: дороги домой. А ночью – на встречу студентов, которых собирал Хосе Мануэль. И уже в глубокой тьме немного пьяная, с растрепанными волосами цвета моего соломенного домика, в белом платье, в котором я походила на большую белую птицу, и в сапогах на шпильках, я отправилась не домой. Я ехала на велосипеде по ночным улицам, освещенным неестественно ярким пламенем фонарей, туда, куда меня звала природа, куда просилась моя душа, к моему истоку, к началу всей земной жизни, к чреву матери – к ночному морю. Оно чернело огромным пятном, затягивало меня, как в черную дыру. Оно дышало покоем. Оно спало. Раскаленные головы фонарей нарушали интимность свидания с ним, но я все равно была счастлива. Мой день был полон, наполнен до краев людьми, событиями, образами, голосами, чужими мирами. И на вершине его, как на десерте – вишенка, была встреча с морем.

Это был мой один из многих, обычный и при этом удивительный день.

Тысячу лет я не заглядывал в этот Биржевой переулок – смесь складских задворок со скромным классицизмом. На месте сарая, которому вечно требовались загадочные галтовщицы и каландровщицы, возводится что-то фешенебельное, помесь сундука с аквариумом, но Славка с Женькой предстали передо мною как живые. Мы шагаем из общаги ко всем Двенадцати коллегиям и, перемигнувшись со Славкой на углу Среднего и Тучкова, вопреки очевидности уверяем негодующе фыркающего слюной через сломанный передний зуб Женьку, что в обход по набережной Макарова короче, чем по Биржевому. Ударив по рукам, мы со Славкой немедленно ударяемся в галоп и выскакиваем на мою теперешнюю позицию метров на пятьдесят впереди честно шагающего Женьки, и он долго дивится этому странному феномену. Он всегда и привирал-то прежде всего из-за своей доверчивости. Вот из-за этой-то доверчивости к себе Женька с забытым в наш век достоинством (образец – Жерар Филип в «Красном и черном») отбрасывал как бы черные волосы как бы скрипача (завершить азы ремесла помешал абсолютный слух и стремление иметь дело только с музыкальными шедеврами) и единственный из моих знакомых употреблял слово «благородство». Поскольку себя он судил по чувствам, а других по делам, в благородстве он не имел себе равных. По крайней мере, делился благородством он только со мной: «И какой благородный – последним поделится». Наше с Женькой знакомство, вернее, столкновение, произошло во время первого же, сентябрьского выезда на картошку, где я впервые увидел таинственные папоротники. Я, как всегда, вкалывал от избытка сил, не иссякающих даже от беспрерывного захлебывающегося зубоскальства. Когда мы уже рассаживались по автобусам, какой-то волосатый чувак, косивший под испанца, но, если приглядеться, с мягким носом и безвольным подбородком, очень уж сострадательно, будто безногую, устраивал к нам отставшую девицу, а я в бестактном опьянении орал, что ничего страшного, здесь один воздух миллион стоит. «Вот ты и дыши свежим воздухом!» – оскорбленным сиплым голосом громко ответил липовый испанец. И вдруг через пару дней этот хмырь – весь обтянуто-черный, словно злой волшебник из «Лебединого озера», как ни в чем не бывало попросил у меня рубль до завтра. Я дал ему последнюю пятерку разменять в буфете – сдачу пришлось ждать примерно неделю. Он благодарил меня с забытым ныне благородным жаром: «Ты страшно меня выручил!» Можно ли после этого сказать: «Ты страшно меня подвел»?