Татьяна Булатова - На фиг нужен!

– А дальше чё? – Лицо старухи приобрело скорбное выражение. О том, что этот вот скелет сможет забраться на кровать, она даже подумать не могла. Но тем не менее у него получилось, хотя и не так ловко, как представлялось. – Залез-таки, – разочарованно крякнула Ивановна и укрыла Крюкова старым тряпьем. – Лежи теперь, отдыхай.

– Давно я у вас? – поинтересовался Слава, вглядываясь в лицо старухи.

– Давно, – уклончиво ответила та и поправила неровно легшее тряпье. – Считай, недели три, не меньше.

– А месяц какой?

– Покров ждем, – проронила Ивановна, мгновенно утратив доброжелательную словоохотливость. Вскоре старуха насупилась и замкнулась, как будто сболтнула что-то лишнее. Замолчал и Крюков, напрасно стараясь вспомнить хоть что-нибудь, лежащее за пределами того рокового дня с именинами Мурзы и «банкетом» в «Шансе». Безуспешно. Память снова и снова подсовывала ему одни и те же картинки: разрумянившаяся от выпитого Матрешка, странный сладковатый вкус и змеиная скобочка узких Нелькиных губ с языком-жалом. Слава нахмурился, называть Уварову Нелей язык больше не поворачивался. «Нелька», – произнес он про себя и попытался сосредоточиться на телесных ощущениях, но ничего, кроме противной сладости во рту, не почувствовал. «Так не должно быть!» – отчаялся Крюков и попытался высвободить руки из-под груды тряпья хотя бы для того, чтобы проверить, слушаются ли они его.

– Лежи, лежи, – тут же пресекла Славину попытку Ивановна и укутала его еще сильнее. – Лежи.

Старухе было жаль парня, но осмелиться спорить с собственной племянницей она не решалась и послушно выполняла все, что та наказывала, а ведь на старости лет из-под молодого мужика дерьмо выносить, обмывать его, чтоб не запаршивел, не сгнил заживо, приятного мало. «А что делать?» – закручинилась Ивановна, и душа ее заметалась растревоженной птицей: и жалко, и боязно. Причем старуха нисколько не преувеличивала грозящей ей опасности, от Нельки действительно можно было ожидать чего угодно, ибо для нее не существовало никаких нравственных ориентиров. Ивановна хорошо помнила, как племянница впервые оказалась в ее доме. Александра, беспутная сожительница ее брата, привезла показать девочку немногочисленной родне.

– Дай, – тут же потребовала маленькая Неля, ткнув пальцем в небольшое сердоликовое яичко, стоявшее на комоде и сиявшее в потоке падавшего из окна света. Нехитрая вроде ценность, но отчего-то Ивановна замешкалась, давать яичко неприятной девочке не хотелось. – Дай, быстро, – снова потребовала Неля и, не дождавшись ответа, направилась к комоду, приподнялась на цыпочки, дотянулась до свисавшего края кружевной салфетки и резко дернула вниз.

– Узнаешь выблядка?! – скривившись, поинтересовалась Александра и замахнулась на дочь: – Убила бы! Дрянь такая!

В этот момент девочка смотрела на мать глазами, полными ненависти.

– Пойдем, ручки помоем, – засуетилась обомлевшая от увиденного Ивановна и протянула руку племяннице. Недолго думая, девочка ударила по ней с недетской силой и злостью. – Ненавижу! – произнесла четырехлетняя Неля и плюнула на пол.

«Ненавижу!» и «Убила бы!» всплывали в речи этой девочки кстати и некстати. Разрушительной силы этих слов Нелька, разумеется, не понимала, но пользовалась ими всякий раз, когда кто-то вольно или невольно вставал на ее пути. И не важно, была ли это одна из ее одноклассниц, или школьная учительница, или директор спортивного интерната, куда Александра поторопилась сдать дочь, как только проявились ее феноменальные способности к бегу. Нельке было все равно. Эти слова – «Убила бы!» и «Ненавижу!» – превратились для нее в два «костыля», опираясь на которые она уверенно двигалась к цели, наивно предполагая, что главный закон бытия – это ее личная воля и желания. А все остальное, что окружающие предпочитали именовать скучным и кислым словом «мораль», казалось Нельке придуманным назло, только для того, чтобы испортить ей жизнь. О боге она думала в том же ключе, поэтому всякий раз, когда Ивановна заводила разговор о Всевышнем, Нелька кривилась и с ненавистью шипела, жаля тетку пронзительным взглядом, от которого у той волосы вставали дыбом:

– И где твой бог? Где?!

– Везде, – многозначительно поджимала губы Ивановна и замыкалась в себе, всякий раз сожалея, что решилась на этот трудный разговор. А все потому, что чувствовала себя ответственной за ту разрушительную силу, что жила в Нельке, в каждой клеточке ее внешне совершенного тела. Ивановна даже к батюшке в Жадовский монастырь ездила за советом, как обернуть племянницу к богу, да все напрасно, только рассердила священника своей глупостью и неумением рассказать коротко о главном. «Ну… – все время говорил батюшка и смотрел поверх покрытого платком лба просительницы. – Ну… От меня-то чего хочешь, милая?» «Спаси, отец родной», – взмолилась тогда Ивановна и вытащила из-за пазухи фотографию племянницы, маленькую, со смятыми углами. Даже смотреть не стал: «Не меня проси, раба божия…» «Мария», – подсказала ему Ивановна. «Мария… – автоматически повторил за нею священник. – Его. – Батюшка размашисто перекрестился на икону Спасителя и назидательно добавил: – И молиться не забывай…А там как бог даст. Все, что ли?» – «Все», – выдохнула тогда Ивановна и, сгорбившись, поплелась к кануну, где еще долго стояла, пробуя собраться с мыслями. Тогда-то ее и осенило: может, поставить Нельке свечку об упокоении, глядишь, господь не заметит и приберет ее душу, пока та в преисподнюю не угодила. Потянулась было к медному подсвечнику, но так и не решилась, совесть не позволила, страшно стало – придется ответ держать.