Татьяна Булатова - На фиг нужен!

Сколько это длилось, Крюков не помнил. Очнулся он в маленькой грязной комнатушке с низким потолком и крошечными окнами, сквозь которые струился приглушенный свет, искажавший истинные очертания вещей: выкрашенной масляной голубой краской этажерки без единой книжки, огромной литографии богородицы в раме за стеклом и расположившегося под ней комода с не закрывающимися до конца перекошенными ящиками.

В комнате стоял невыносимый запах, природу которого определить не составляло никакого труда. Слава легко узнал его, потому что уже слышал его однажды в комнате для гостей, где они с матерью дожидались какую-то ее знакомую, проживавшую в доме престарелых, куда без зазрения совести ее сплавили собственные дети.

– Чем это у вас так пахнет здесь, господи? – не выдержав, задала тогда неприличный, по сути, вопрос Надежда Николаевна и закрыла нос рукой, многозначительно посмотрев на сына, наверное, предлагала сделать то же самое.

– А чем здесь еще может пахнуть, Надя? – печально ответила ее бывшая сослуживица и объяснила: – Первый этаж, лежачие, все под себя, пока дождутся, чтобы вымыли…

Слава потом долго не мог отделаться от этого запаха, и, хотя больше никаких походов в условные гости его мать не предпринимала, он тем не менее запомнил его на всю жизнь. Вот и сейчас он был готов поклясться, что чувствует то же самое, только гораздо сильнее, чем там.

«Боже мой! – осенило Крюкова, и он потрогал валявшиеся под ним тряпки. – Это от меня!» Мокрым было все, но самое страшное состояло в том, что Слава ничего не помнил, ни как он здесь оказался, ни как он ел, ни как пил, ни как ходил в туалет. Но ведь если он жив, то, наверное, он должен был делать и то, и другое, и третье.

Крюков попытался привстать на кровати, но тело не слушалось. «Меня парализовало?» – озадачился он и, чтобы удостовериться, пошевелил пальцами на руках, а потом на ногах. «Шевелятся, – убедился он и обрадовался: – Значит, не полностью». Слава поднял руку, довольно легко, на первый взгляд, но долго удерживать ее не смог: она упала, больно ударившись о выпирающую тазобедренную кость. Невооруженным глазом было видно, как он похудел: кожа да кости. «Бухенвальд», – усмехнулся Слава и чуть не заплакал, таким беспомощным он себя никогда не чувствовал.

– Э-эй, – позвал он и повернул голову, чтобы было видно дверь. – Э-э-эй, – он не узнал собственный голос. – Кто-нибудь… – еле выдавил из себя Крюков и ощутил жуткую усталость: каждое слово давалось ему с огромным трудом.

По интенсивности света, проникавшего в комнату, было ясно, что сейчас вторая половина дня, скорее всего, близится вечер. Обведя глазами комнату, Слава не увидел ни одного осветительного прибора, хотя в некотором роде их присутствие предполагалось. Но в реальности под потолком болтался пустой патрон без лампочки, а под литографией висела потухшая лампадка.

«Не мог же я здесь жить один», – успокоил себя Крюков и схватился за подбородок, предполагая обнаружить на себе бороду. Но не тут-то было, подбородок был выбрит, пусть не очень чисто, качественно, но тем не менее – прощупывались даже царапины. «Значит, кто-то брил! Почему же я ничего не помню?!» – изумился Слава и закрыл глаза, стараясь вспомнить хоть что-то, но ничего, кроме змеиного лица Нели с узкой щелью вместо рта и сладкого вкуса на губах, в памяти не восстанавливалось, пожалуй, кроме того самого злополучного дня, когда Лариса испортила рубашку и все потом пошло наперекосяк, начиная с фантастически неуловимых цыган и заканчивая днем рождения Мурзы, почему-то завершившимся в «Шансе». Крюков помнил о Неле, мог восстановить в памяти полудебильноватое лицо захмелевшей Матрешки, он даже физиономию бича, сделавшего ему замечание, помнил… Но больше ничего, как будто проспал полжизни, а ведь где-то же была его семья, его дети, Антон и Глебка, Колька Жмайлов, глупая Света. Не могли же они сделать вид, что его, Славы, на белом свете не числится. Должны же они были, наконец, попытаться его найти?! Хотя бы мама! К тому же он не иголка, пропавшая в стогу, он человек!

– Эй! – Крюков чуть не заплакал. – Кто-нибудь!

Не дождавшись ответа, Слава снова закрыл глаза, пытаясь успокоиться. «Надо найти что-нибудь позитивное», – уговаривал он себя, но ничего, кроме констатации факта о собственном существовании, в голову не приходило. «Жив – это не так уж и мало», – признал Крюков, но счастья от этого не прибавилось. Важным было не только ощущать себя живым, но и понимать свою принадлежность к человеческому миру. Пока Слава находился на пике своей мыслительной активности, мучительно захотелось в туалет. Мочиться под себя не позволило достоинство, надо было встать, слезть, сползти, в общем, сделать хоть что-нибудь, чтобы вернуть себе свою сознательную человеческую природу. Но осуществить это «встать, слезть, сползти» оказалось гораздо труднее, чем просто подумать. В результате Крюков просто свалился с кровати, возвышавшейся над полом от силы на полметра, правда, при этом ему показалось, что он летел с высоты как минимум трехэтажного дома.