Жаринов Викторович - Библиотека Дон Кихота

— Руку, руку, — вот так, — и старушка провела ребром ладони по запястью правой руки, — вот так себе отхватил.

— Черт! Черт! Черт! — топнув ногой и замотав головой, выругался сторонник голограммной вселенной. — Я так и знал. Так и знал, что этим все и кончится. Алхимик несчастный!

Профессор сдернул с головы теплую кепку и учтиво поклонился старушкиной спине. Смущаясь, произнес:

— Здравствуйте…

— Знаешь, — вдруг обратился к нему Сторожев, — я, видно, напрасно тебя зазвал: сегодня никакого обеда не будет. Тут, понимаешь, маленький инцидент с одним нашим бывшим членом произошел. Короче, все отменяется. Прости. Прости великодушно. Но так уж случилось.

— Понимаю, понимаю, — залепетал Воронов, хотя ровным счетом он так ничего и не понял.

Сторожев отставил старушку влево и дал профессору свободно выйти на лестничную площадку. А затем бесцеремонно перед самым вороновским носом захлопнул дверь.

— Черт знает что такое! — выругался в душе профессор, нахлобучивая свою кепку. — Ведь знал же, знал, что от него чего угодно ждать можно. Зазвал, наговорил три бочки арестантов, а в конце — пожалуйте бриться, дорогой профессор: дверь в нос и вали отсюда!

Но объясниться Сторожеву все-таки пришлось. Объяснение произошло через несколько дней в студенческой столовке под веселый хохот бурсы и звон посуды. Все вокруг только и говорили о раскрытом инкогнито писателя Грузинчика и о его впечатляющем членовредительстве.

— Видишь ли, Женька, ты уже, наверное, знаешь, что Гогой, о котором так сокрушалась Амалия Михайловна, оказался никто иной, как успешный писатель Грузинчик, известный больше под псевдонимом Эн. Гельс.

— Об этом, дорогой мой, вся Москва знает. Тоже мне секрет.

— Не кипятись. Я понимаю: обидно, когда перед самым носом дверь закрывают. Но, поверь, в той ситуации поступить иначе было просто невозможно.

— Ладно. Проехали. Меня, Арсений, любопытство гложет: какое отношение писатель Грузинчик имеет к твоей арбатской квартире и к читательскому клубу? У него что, проблемы с пищеварением?

— Прямое. Прямое отношение он ко всему этому имеет. Грузинчик в нашем клубе и начинал, пока его эта вездесущая Стелла не сцапала и не заставила контракт с издательством подписать.

— «Фауст» какой-то.

— Это ты на контракт намекаешь?

— Как догадался?

— Читали-с, знаем.

— Арсений Станиславович! Арсений Станиславович! А у нас сегодня лекция будет? — с шумом подскочила стайка студенток.

— Будет, деточки. С чего бы ей не быть?

Девчонки, от радости, что смогли хоть так пообщаться с любимым педагогом, вспорхнули и разлетелись в разные стороны.

После короткой паузы Сторожев продолжил:

— Мы с Грузинчиком почти ровесники. Он старше меня лет на 5 не более. Значит сейчас ему чуть больше 40, хотя на вид и не скажешь. Гога внешне словно заморозился стоило ему контракт под диктовку Стеллы подписать.

— Оставим мистику, Арсений. Ближе к делу.

— Гоге очень понравилась эта игра — читать всякую белиберду во время обеда. Поверь, он хороший филолог, знает не то 5, не то 6 языков и вдруг не на шутку увлекся низкопробной беллетристикой. А, главное, начал эту самую беллетристику ножом и вилкой, словно анатом какой вскрывать и внутренности исследовать.

— Дальше что?

— Исследовал, исследовал и наткнулся.

— На что наткнулся?

— На философский камень наткнулся.

— Не понял?

— Арсений Станиславович! Арсений Станиславович! — защебетала новая стайка влюбленных в Сторожева студенток.

— Ну что вам? — мотнул головой доцент, слегка утомленный всеобщим обожанием.

— А у нас лекция будет?

— Будет, будет, деточки.

— Ой, как хорошо!

— И, пожалуйста, передайте другим деточкам, что лекция непременно будет, но чтобы нас с профессором Вороновым не отвлекали пока. У нас разговор серьезный, понятно?

Девчонки дружно закивали головами и, получив важное задание, с веселым смехом выпорхнули из столовки.

— Это какую такую ты лекцию читаешь, Арсений, во время сессии?

— Так. На бис девчонки попросили. О чем мы, впрочем?

— О философском камне.

— Верно. О философском камне.

— Поясни. Я ничего не понял, Арсений. Что за камень такой? Насколько мне известно — это что-то из алхимии.

— Правильно, профессор, из алхимии.

— Ты не выпендривайся давай, а поясни, умник.

И Сторожев в миг стал необычайно серьезным и заговорщическим тоном начал: «Тысячи, миллионы разнообразных идей ежедневно рождаются и умирают в человечестве. Бесполезные и неоформленные, подобные мертворожденному младенцу, одни уходят из жизни, не успев прикоснуться к ней, другие идеи, более счастливые, увлекаются круговоротом общественного мнения, переносятся с места на место, подобно тому, как ветер носит и кружит по полям и лугам бесчисленные семена растений».