Герберт Айзенрайх - Голубой чертополох романтизма

И действительно, больше это не повторилось.

Жил однажды в Вене бедный подмастерье слесаря, и был он влюблен в дочь своего хозяина, и она его тоже крепко любила. Стареющий мастер, у которого не было собственных сыновей, с удовольствием взирал на это чувство, соединявшее молодых людей, но соглашался благословить их не раньше, чем подмастерье выдержит экзамен на мастера. И вот в ближайший срок подмастерье, уповая на успех, отправился на экзамен, но так дрожал и потел от натуги и от двойного риска, коему себя подвергал, что, конечно, с треском провалился. После этого мастер объявил ему свое решение: хотя он и намерен оставить его у себя в качестве подмастерья, поскольку в работе парень усерден и прилежен, но дочь свою он отдаст в жены другому.

И вот закручинился наш подмастерье сверх всякой меры и не мог ни о чем больше думать, кроме как о своем несчастье. В трактире отныне он сиживал в уголке, без компании, за карточным столом вдруг ни с того ни с сего затевал спор, на танцы и глаз не казал. Ни яркое солнышко на дунайских волнах, ни белый снег за окошком не могли развеселить его душу, ни гулянье по Пратеру, ни ярмарочные качели-карусели не способны были отвлечь его от тяжкой думы. Лучшие яства не шли ему впрок, и он сильно спал с тела; зато все чаще среди бела дня стал тайно прикладываться к бутылке. Он не осмеливался больше попадаться на глаза возлюбленной и плакаться ей на свою судьбу, он загонял беду внутрь, и она медленно пожирала его, покуда не стал он чужд всякой радости и веселья. И постепенно пришла к нему и укоренилась мысль — разом покончить со всеми своими страданиями, что так его одолели, а заодно и с собственной жизнью. В долгие бессонные ночи, когда он неустанно выплакивал слезы в подушку, а в глазах у него стояла его любимая, идущая к алтарю с другим, он стал припоминать слышанные им рассказы о людях, покончивших счеты с жизнью, и о том, какими способами они смогли достичь своей цели. Яда у него под рукой не оказалось; яд, стало быть, исключался с самого начала. Пришедшее было второпях решение выброситься из окна он столь же поспешно отверг: ему не под силу было представить себя лежащим посреди мостовой с расколотым черепом. Пронзить себе сердце, перерезать горло или вскрыть вену — на это у него опять-таки не хватало окончательной храбрости. Смерть в воде казалась ему чересчур долгой, кроме того, он был отличный пловец и боялся, что просто не сумеет заставить себя пойти ко дну. Смерть в петле тоже была связана с продолжительными муками, а о том, чтобы сжечь себя, он не мог без содрогания и подумать. Приятная кончина — так по крайней мере он не раз слыхал от людей — замерзнуть в снегу, но на дворе стоял апрель, а ждать до зимы ему было невмочь. Охотнее всего он помер бы с голоду, но, вероятно, когда его состояние обнаружат, его поволокут в больницу и будут кормить против воли. Самое надежное и одновременно наименее болезненное средство покончить со всем — это прицельный выстрел в грудь; без сомнения, этот способ он предпочитал еще и по той причине, что, будучи совсем молодым парнем, целый год прослужил в солдатах. В конце концов, думал он, бросаются в воду только беременные служанки, вешаются только пойманные убийцы, а выпивают яд только трусливые женщины; солдат, твердо решил он, должен умереть от пули. Однако вот загвоздка: у него не было огнестрельного оружия. Не было и денег, чтобы его купить.

Но тут на помощь пришел случай: среди разного металлического хлама, который некий торговец по дешевке сплавил хозяину и который он, подмастерье, должен был разобрать, нашелся старый пистолет, точнее сказать, всего только пистолетный ствол с наиболее существенными частями затвора. Однако недостающие детали легко было отыскать. А один из его старых приятелей, что нес теперь службу в арсенале, распив с ним вместе несколько добрых чарок вина, раздобыл ему подходящий патрон. И вот поздним вечером в своей чердачной каморке он приставил холодное дуло к обнаженной груди, послал небесам короткую молитву, а возлюбленной — долгий-предолгий вздох и прижал, как его когда-то учили, указательный палец к спусковому крючку; увы, после этих манипуляций дуло, поставленное между ребрами, несколько сдвинулось в сторону. Ему сразу же стало ясно: поскольку он употребляет оружие против самого себя, лучше ему нажимать на курок не указательным, а большим пальцем, однако для его толстого и грубого большого пальца спусковой крючок оказался тесен. Он еще раз попытался привести курок в действие указательным пальцем; чуть не вывихнул плечо и сумел-таки покрепче обхватить неудобное орудие. Он уже хотел было окончательно надавить на спуск, как вдруг ему показалось, что теперь ствол нацелен слишком низко, значительно ниже сердца; он стремительно опустил руку с пистолетом, а другой рукой стал нащупывать, где у него бьется сердце. Это биение он ощутил, но вновь поднятый пистолет все равно, чудилось ему, метил не туда. Кроме того, он заметил, что рука его мокра от пота и дрожит как в лихорадке. И тогда он понял: это страх! Страх не перед смертью, а перед позором: не умереть после выстрела, отделаться пустяковой раной; не сумев убить себя, жить дальше неудачливым самоубийцей. Он еще раз поднял оружие, но дуло уже вовсе не поддавалось контролю и танцевало на его груди вверх и вниз, так что он бессильно уронил руку, опустился на кровать, быстро сунул пистолет под тюфяк и мгновенно заснул, но тотчас вновь пробудился; его вдруг осенило: необходимо жестко зафиксировать ствол, чтобы тот не мог никуда сдвинуться и пуля попала точно в цель, даже если рука вдруг дрогнет и откажет. Затем он снова глубоко заснул и спал без просыпу до самого утра.