Герберт Айзенрайх - Голубой чертополох романтизма

И этого оказалось достаточно, чтобы он постепенно обжился в ее комнате. Наступила осень с мерзкой погодой, густым туманом, заползающим в переулки, с беспрерывным дождем. Он теперь редко встречался с женщиной в окне. А если и видел ее, то не узнавал почти ничего нового. Платья вешались налево, в шкаф. То, что надо подштопать, летело назад, на кровать. То, что в стирку, просто падало на пол. Остальные вещи убирались направо, в невысокий комод, на котором укреплено вертящееся зеркало. Там же, на комоде, стоят книги, между радиоприемником и стеной, чтобы не падали. Выше, на стене, самое подходящее место для фотографий, коричневатых, в овальных рамках. В углу справа, чуть в глубине, маленький письменный стол, нет, скорее, секретер с откидной крышкой. Ночной столик уместился в изголовье, между кроватью и дверью: на нем будильник, голубая шкатулка для колец и цепочек, фотография певца Удо Юргенса с его собственноручной дарственной надписью.

Бессонными ночами, с блаженным и почти болезненным замиранием сердца, он производил перестановки: шкаф — направо в дальний угол, секретер — вперед, ближе к окну, так, чтобы свет падал, как положено, слева и чуть сзади. Он мастерил для нее абажуры, покупал тяжелые, цвета загустевшего меда, свечи, пересаживал выросшие за лето цветы в другие горшки, побольше. Саму женщину он видел теперь совсем редко — целыми днями шел густой снег. Да ему, собственно, уже и не нужно было смотреть на ее окно, достаточно было прислушаться к замиранию сердца. Он давно уже жил больше там, у нее, чем здесь.

Не было ни крика, ни слез, ни истерики. Просто однажды она сухо сказала:

— Ты завел другую. Сделай милость, уходи.

Это было как во сне: он видел себя, но не чувствовал своего тела; он видел точно и не себя вовсе, а кого-то другого, про которого только что прочел в книжке: «Тут его словно громом поразило». Что-то в этом роде произошло и с ним, ибо, хотя разумные доводы, возражения, протесты роились в его голове, он сидел как парализованный и не мог разжать губы. Он не произнес ни слова, и она сказала:

— Я на тебя не сержусь, и давай не будем ссориться. — И, поскольку он и тут ничего не сказал, но и не сдвинулся с места, она добавила: — Я сейчас уйду в магазин, мне все равно еще кое-что купить надо. А когда я вернусь, тебя здесь не будет, ладно? — И, уже в пальто, из кухни крикнула: — Ключ у меня есть, так что свой просто брось в почтовый ящик.

Дверь захлопнулась.

Механически, как ковш экскаватора, его руки сгребли нехитрые пожитки, потом так же механически бросили этот ворох в чемодан. Слепо, точно робот, прошел он по комнате, безошибочно выхватывая из скопища вещей то, что принадлежало ему. Уже в дверях, с порога, он успел заметить Маузи в пестром вязаном платьице — она лежала на тахте лицом вниз. Больше ничего не запомнил. На улицу он вышел радостно.

Ноги сами несли его: к воротам дома напротив, потом по левой лестнице на третий этаж, в квартиру, где давно был его дом. В дверном проеме перед ним возникла молодая женщина лет двадцати пяти, примерно его роста. Каштановые волосы, домашнее платье из светло-красного вельвета выдает склонность к полноте. В водянистом взгляде не промелькнуло даже любопытства.

Прошла целая вечность, пока он вспомнил, что надо сказать: запинаясь, что-то пролепетал о школьном товарище.

— Пилач? — переспросила женщина. — Никогда у нас таких не было.

Он пробормотал:

— Наверно, ошибся лестницей, — или что-то в этом роде, но женщина его почти не слушала:

— У нас точно нет. На всем этаже никогда никакого Пилача не было. — При этом левая рука ее поднялась и тыльная сторона ладони с чуть согнутыми пальцами устало легла на лоб. — Нет. Разве что с той лестницы. — И уже ему вслед: — Эй, послушайте…

В себя он пришел только дома, в своей комнате; вспоминалось что-то вроде долгого падения: он то ли бежал по лестнице, то ли летел кувырком. В комнате было нетоплено, но он не сразу это почувствовал. Только когда затопил, начал мерзнуть. Потом лег на кровать. Комната была маленькая, но казалась просторной: на него смотрели голые стены.

Они сидели на быстро стынущих в этот час камнях мола, который отделял заброшенные солеварни от открытого моря, рядом с пестро раскрашенной палаткой, служившей летом чем-то вроде кафе, где подавали кофе по-турецки, и мороженое, и пиво, и фруктовый сок и где тень дарила отдых от зноя: на молу не было деревьев — одни лишь кусты да примятая трава.