Герберт Айзенрайх - Голубой чертополох романтизма

Сделала она это с помощью женщины, которая занималась такими вещами и цену брала божескую, а через два дня боли стали до того невыносимы, что она не могла скрыть их от мужа, да он и сам уже удивлялся, что это она все время воду хлещет. Но он ее успокоил: «Чего же ты хочешь, детка, так и должно быть после такого дела». Третий день она проплакала, а на четвертый уже ничего не говорила, только лежала, скорчившись от боли, на тахте в гостиной, на первом этаже, и лишь губы у нее иногда шевелились. Муж побежал к той самой женщине, и она дала ему пакетик сухих трав. Он заварил их и влил жене. После этого ей вроде полегчало, но она ничего не говорила и даже плакать перестала. В середине дня она вдруг замахала руками, словно отгоняла кого, а когда, видно, совсем приперло, попыталась соскочить с дивана. Лежала она на тахте, потому что муж не мог бы вынести, если б она так стонала и крутилась рядом с ним в спальне. Когда она перестала говорить, и в конце концов так ослабла, что занесенные руки ее вдруг обмякли и бессильно упали, и смотрела уже не на него, а куда-то в пространство пустым невидящим взглядом, он послал за врачом; но было слишком поздно, живот у нее уже затвердел, как деревяшка, и когда врач надавливал на него, она раздраженно мотала головой. Во время осмотра муж стоял у окна, устремив глаза вдаль, ибо смотреть на то, что происходило в комнате, было, право же, выше его сил. От глаз врача не ускользнули чуть заметные кровавые выделения, и он спросил мужа, что произошло. Однако тот ни в чем не признался, ответил только, что, дескать, началось это у нее дня два-три назад, но она всегда была такая мужественная, и если хворала, то старалась не показывать виду. Врач спросил без обиняков:

— Когда она забеременела?

Муж испугался, в общем-то, он не ожидал такого вопроса, думал, врач не догадается; он сам заметил свою растерянность и от этого еще больше смешался, но ненадолго, быстро сообразил, что растерянность-то эта ему на руку, и с подчеркнуто растерянным видом отпарировал:

— Как, разве она была беременна?

А сам подумал: э, нет, доктор, шалишь — меня голыми руками не возьмешь!

Но врач гнул свое:

— Вот как, значит, не было у нее беременности?

А муж ему:

— Господи помилуй, да кому же и знать об этом, если не мне, а, как по-вашему? Я-то боялся, не аппендицит ли… — И, помолчав, продолжал: — А может, она и вправду забеременела, да только скрыла от меня. Сюрприз, что ли, хотела преподнести. А в общем-то, не думаю все же, что она была беременна.

Врач тем временем сделал ей укол морфия и наблюдал, как она постепенно успокаивалась. Маленькая и хрупкая, как девочка-подросток, она лежала на тахте наискосок, и маленькие ноги свисали до полу. Голова откинута и зарылась в подушки, иногда она приподнимала ее; из-под опущенных век белели глазные яблоки. Врач задал еще несколько вопросов, муж ответил на них без труда, и наконец врач объявил, что никакой надежды нет и, если попытаться отвезти ее в больницу, она скорее всего умрет по дороге. Потом врач ушел и пришел опять через два с половиной часа, а она к тому времени уже умерла. Врач сказал мужу:

— Было слишком поздно. Что же вы не вызвали меня раньше?

Муж молча стоял у окна и, поскольку врач ничего больше не говорил — в это время он закрывал покойнице глаза, — всхлипнул. Он не сразу сумел взять себя в руки и завести речь о необходимых формальностях. Но врач не выдал ему свидетельства о смерти, а сказал:

— Это дело общинного врача. Я со своей стороны обязан сообщить об этом случае.

Потом он ушел. Явилась сестра мужа и с ней еще какая-то женщина, они обмыли и обрядили покойницу. Он сказал им:

— Прошу, поймите меня: я сейчас просто не в состоянии ничего делать.

Он был рад, что ему не приходится возиться с окостенелой, желтой как воск покойницей. Зато он приготовил место, куда ее положить, и после того как ее обрядили, они все трое взялись за тело и водворили покойницу на покрытую черным покрывалом тахту. Муж держал ее сзади за плечи, и, когда он ее поднимал, голова ее качнулась и откинулась назад, и на одно короткое леденящее душу мгновение ее застылое лицо коснулось его щеки, и он, не дыша, сжал губы. Рядом с тахтой поставили зажженную свечу. Хлопот было много, и женщины оставили его одного. Сестра вернулась с полдороги и спросила, скрестил ли он покойнице руки.

Нет, не скрестил, и не решился попросить об этом сестру, и стал складывать их сам, осторожно и торопливо. Тонкие желтые пальцы легко подавались под его руками, он сгибал их, как подогретый воск, и вот наконец ее руки сложены крестом на груди. Он шагал взад-вперед по комнате. Заходили какие-то люди и, поглядев на усопшую и побрызгав на нее святой водой, выражали ему соболезнование. Порой ему казалось, будто она шелохнулась, и тогда он отводил глаза. А когда снова взглядывал на нее, ему чудилось, словно только что, вот как раз перед этим, она шевельнулась. Но стоило присмотреться попристальнее, как он убеждался: нет, она не шевелилась. Непривычно маленькой, тонкой представлялась она ему; а в остальном она ничуть не изменилась. Впрочем, она еще, как он заметил, казалась совсем плоской. Хотя не очень уж часто он на нее и смотрел, предпочитал стоять у окна. Женщины вернулись, покончив с хлопотами, и сновали по дому, сновали бесшумно, тишина наполняла дом, и вдруг наверху захныкал ребенок. А он и забыл совсем про ребенка, и теперь пошел наверх его успокоить, и порадовался, что есть повод уйти. Но потом женщины опять позвали его, потому что явился общинный врач, и они обсудили случившееся, и муж сказал: